Бедные принимались здесь без всякого затруднения и ничего не платили. Принцесса Нассауская отлично их принимала; но пора поговорить о ней.
Она была полькой по фамилии Горска
[336], разведенная с князем Сангушко, и как мне кажется, еще с одним; она была прекрасна и была в восхищении, что имела возможность соединить свою судьбу с судьбою короля авантюристов. Она была образована, благоразумна, сговорчива или дерзка, смотря по настроению или обстоятельствам, но была большой лгуньей. По возвращении ее в день Пасхи из церкви св. Марка, мы ради шутки спросили ее, о чем проповедовали в церкви. «Об астрономии». Можно себе представить наше удивление! — «Как, об астрономии? В день Пасхи?» — «Да, об астрономии». И вот она импровизирует целую прекрасную речь. «Ужасно так лгать после причастия, значительно сказал ей епископ de Lombez
[337], но нужно предположить, что проповедь, сказанная вами, вероятно, лучше той, которую вы выслушали». Но ее ничто не приводило в смущение. Во время шведской войны, стоившей стольких слез России, после печальной битвы при Свекзунде, во время которой погибло 12 тысяч человек, казна, знамена, все галеры и я не знаю сколько фрегатов, когда муж ее вел себя, как герой, она легкомысленно говорила: «Я не знаю, о чем кричат и шумят эти русские скоты, …во всем этом я вижу только славу принца Нассауского».
Во время своего пребывания в Петербурге, она страстно хотела быть статс-дамой и сильно домогалась этого отличия. Екатерина, соблюдавшая приличия, находила, что эта милость, как бы она ни была высока в России, была ниже женщины, муж которой был членом владетельного дома; она пыталась дать ей понять это, но безуспешно. Желая быть любезной к принцессе, Императрица искала средство удовлетворить ее, не нарушая обычаев, и решила послать ей свой портрет во весь рост — весьма редкое отличие — и драгоценности, стоившие не менее тех бриллиантов, которые окружали маленький портрет, носимый на груди статс-дамами. Но принцесса страшно разгневалась, говоря, что с ней обращаются, как со старым послом или с женщиной, приехавшей клянчить. Екатерина в своем безграничном великодушии и желая успокоить ее, на другой день во время парада, подошла к принцессе и спросила ее: «Вы уже выбросили мой портрет через окно?» — «Нет еще», — был ответ. Можно себе представить, какое впечатление произвела эта дерзость на двор, преклонявшийся пред Государыней. Я не знаю, посоветовали ли принцессе Нассауской или ей приказал ее муж, которого она боялась, только через несколько дней она уехала в Польшу.
Иногда у нее были довольно смешные выходки. Она встретилась в Спа с Густавом III. Король этот, зная, что женщины не могут его любить, стал высказывать ей необузданную страсть. Однажды, когда он бросился к ее ногам, говоря, что умрет, если она не отдастся ему, она сказала: «Как, ваше величество, вы можете думать, что я вас не люблю! Между тем вы имеете самое убедительное доказательство — я вас не люблю так, чтобы вам отдаться».
Во время своего пребывания в Венеции, принц Нассауский, утомленный праздностью, захотел снова попытать счастья на службе в Испании. В Барселоне его заставили долго ждать разрешения отправиться в Мадрид, но когда он его получил, никто там не хотел его принимал. После многих хлопот ему приказали быть в манеже в то время, когда известный князь мира (Годой) будет кататься верхом. Он поспешил быть там; фаворит его не заметил; королева холодно спросила его, видал ли он когда-нибудь более прекрасного кавалера. Несчастный принц клялся, что он никогда не мог даже представить себе что-нибудь более совершенное. Все-таки на другой день он получил приказание оставить Испанию.
Между тем, принцесса Нассауская только что получила в наследство от своего брата Готского земли в Польше. Ее пылкое воображение подсказывало ей такие способы употребления состояния, которые она сама лишь была способна осуществить. Нарушили контракт с владельцем дворца Loredan, эмигранты разбрелись кто куда, остановились в Вене, чтобы разведать почву, но она показалась им неблагодарной, и тогда отправились в поместья их высочества. Первым делом принцессы в этих поместьях было отнять у крестьян земли, которыми они пользовались и на них насадить, но я боюсь, что меня заподозрят в подражании рассказам принцессы. Тем не менее, нужно упомянуть об этом, так как это известно: она употребила все земли под посев лаванды, семена которой с большими издержками были выписаны из Франции. Собирались захватить в свои руки всю торговлю лавандовой водой на всем севере и востоке. Балтийское и Черное моря должны были покрыться судами, нагруженными благовонными товарами, и миллионы должны были стекаться со всех сторон…
В самый разгар этого прекрасного дела принцесса внезапно умерла, а принц, поехавший в Париж узнать, не назначит ли его старый товарищ по хитростям, Талейран, имперским маршалом, вернулся обратно, успевши только быть свидетелем на свадьбе бывшего Отенского епископа с одной содержанкой
[338].
Он стал понемногу сходить с ума, и дело дошло до того, что этот столь важный человек, с виду такой рассудительный, сохранивший рыцарские манеры, умер в старинном придворном женском платье, в фижмах, в лентах, спускавшихся с его седой головы, и с шлейфом, поддерживаемым двумя пажами в парадной ливрее. От этого незаконнорожденного существа остались тоже только незаконнорожденные дети, из которых одна вышла замуж за д’Аррагона, сделанного пэром в то время, когда Деказ вздумал унизить во Франции палату пэров. Sic transit gloria mundi!
Я расскажу еще один случай из жизни принца, потому что он мне кажется замечательным.
Принц Нассауский, отправленный Императрицей к графу д’Артуа, находившемуся в Вероне, просил меня рекомендовать ему доверенного секретаря. Я вспомнил об одном молодом эльзасце — первом приказчике и любовнике одной француженки-интриганки, превратившейся после многих приключений в продавщицу мод и просившей меня пристроить его куда-нибудь.
Принц принял его без колебаний и нашел в нем много талантов; но их отношения сложились совсем не так, как у прочих людей. Обыкновенно, посол пишет черновую, которую затем переписывает секретарь начисто; здесь же посол диктовал, секретарь исправлял слова посла, и тогда уже принц с трудом переписывал черновую, которую он часто не умел читать… Этот секретарь, вытащенный из-за прилавка, казавшийся мне сперва только большим немецким мальчиком, стал господином д’Анстет
[339], полномочным министром Императора Александра в самых важных случаях, имевшим красную ленту, одним словом, особой, которую Бонапарт ненавидел до смерти и объявил своим подданным. Его порок — пьянство высказался однажды довольно странно.
