<…> Невольно возникает вопрос: за что и за кого воевал атаман? В своей просьбе в ВЦИК он тактично умалчивает об этом. Ответ ясен: для своего беспардонного, ненасытного честолюбия. Обманутые им партизаны давно раскусили своего брата-атамана. И если ещё шли за ним, то только потому, что их прельщало награбленное атаманом золото. Когда же их здесь надули, они частью ушли в СССР, а частью влачат жалкое существование эмигрантов исключительно из опасения.
<…> Пусть атаман встанет перед лицом всего Семиречья и, если оно скажет «иди с миром», пусть служит Родине, как умеет, и пусть тени замученных не тревожат его покоя. Но не простит его родное Семиречье, не шесть лет нужны, чтобы изгладить из памяти расправы «кровавого атамана». Зверства Нерона
[345] и Калигулы
[346] не забыты веками, а ведь их «забавы» — не больше, чем детские шалости в сравнении с деяниями лихого атамана».
Здесь, как видим, больше публицистического пафоса, чем конкретных фактов. В том же духе — свидетельство другого офицера-анненковца, Хиловского, переданное также в советское консульство в Чугучаке 6 июля 1926 года.
«Столь видная фигура в нашем сибирском прошлом и на Родине найдёт много прокуроров, более страстных и непримиримых, чем я, — это отцы, матери, жёны, братья, сёстры загубленных им людей, людей не только из противного ему и мне когда-то стана, но и тех, кто шёл душу положить и клал за то белое движение, возглавить каковое взялся когда-то и он, «атаман». Я не вижу в этих деятелях ничего, кроме злой воли, считаю безумными распоряжения Анненкова перед уходом его в Китай и отношу всё это лишь к присущему его натуре садизму. Я говорю о многочисленных расстрелах «мне подобных», т.е. белых белыми, оставшимися лежать в сырой земле. Я спрашиваю теперь этих «героев», по какому праву они расстреливали себе подобных, может быть лучших сынов Родины, кто дал им право уничтожать тех несчастных, у которых вся вина заключалась лишь в страстной тяге домой, и за что же погибли эти несчастные от рук тех, кто отряхает прах от всего этого и хочет «чистеньким» возвратиться домой в надежде на незлобивость и на забывчивость пострадавших от их рук».
Оба этих, столь резко характеризующих Анненкова, показания написаны враждебными ему офицерами-дутовцами из группировки Бакича, которые участниками описываемых ими событий не являлись, Анненкова никогда не видели, а факты, на которые они получили чьё-то «добро», основаны на слухах.
Были и другие публикации, более спокойные, признававшие заслуги Анненкова как в Первой мировой, так и в Гражданской войнах, сожалеющие об его переходе в стан красных и даже с добрыми пожеланиями в его адрес.
Газета «Шанхайское время» 24 апреля опубликовала, например, письмо, автор которого пожелал остаться неизвестным и подписался как «Старый товарищ»:
«Итак, доблестный атаман Анненков, блестящее прошлое которого принадлежит золотым страницам русской истории и не может быть отнято, вместо блестящей в будущем роли освободителя Родины от Третьего Интернационала перешёл в его лапы. Сдали нервы у атамана. Иди, атаман, той дорогой, которую ты избрал сам. За те победы, которые ты вынес в германской войне, мы, низко опустив головы, только скажем: «Иди, атаман, с миром — ни один камень от истинных патриотов не будет брошен в твою голову. Там далеко в стане диких масок, ГПУ, Чека и Чинов защищай Россию в дни тяжких испытаний, как это делал генерал Брусилов.
Ты, далёкий непонятный атаман, зачем, зачем взглянул ты на струпья эмиграции, а не в её светлую душу под наносным, злым недугом. Мы желаем избежать тебе страшных пыток и страданий. Мы готовим тебе лавры. Пусть Бог пощадит тебя и сохранит твою голову»»
[347].
Не пощадил…
Последний марш
В середине июля 1927 года от перрона московского Казанского вокзала отходил курьерский поезд «Москва — Владивосток». Пассажиры уже были в вагонах, а провожающие через открытые окна посылали им последние приветы и давали последние напутствия. Наконец, поезд тронулся и, когда его хвост выкатился на перрон, изумлённые провожающие увидели в конце состава небольшой вагон с зарешеченными окнами, на борту которого красовалась надпись: «Для заключённых». В этом вагоне под надёжной охраной усиленного конвоя отправлялись в свой последней поход Анненков и Денисов. Кроме них, других заключённых в вагоне не было, и бравые ребята-конвоиры не спускали глаз с клеток, в которых сидели эти арестанты.
Пока поезд шёл к Омску, до него никому не было никакого дела, потому что имена Анненкова и Денисова никому и ничего не говорили. В Омске же поезд был встречен толпой, которая собралась у арестантского вагона в надежде увидеть заключённых, но конвой был на месте и всякие контакты сидельцев с волей, даже визуальные, исключил.
Несмотря на меры, принимаемые чекистскими и железнодорожными властями для того, чтобы обеспечить тайну перевозки Анненкова и Денисова, молва об этом бежала впереди поезда, и после Омска на всех станциях, вплоть до Семипалатинска, повторялось одно и то же: поезд встречала враждебная заключённым толпа.
«Выходя из вагона, я каждый раз видел в конце поезда новую толпу, — писал специальный корреспондент газеты «Известия» Г. Вяткин, — железнодорожники, рабочие, крестьяне окрестных деревень. Они жадно глядели на решётки, на надпись «Для заключённых» и показывали друг другу пальцами. И не находилось ни одного человека, который посочувствовал бы арестованным, вздохнул бы о них, — десятки глаз горели ненавистью, десятки рук готовы были стиснуть кулаки»
[348].
Далее в заметке следуют придуманные автором фразы рабочих и крестьян, якобы сказанные ими у арестантского вагона и выражавшие их удовлетворение арестом Анненкова (Денисова здесь не знали) и надежду на справедливый суд.
Автор не жалеет воображения, чтобы живописать ситуации, нарисовать типы, выразить претензии к Анненкову, и наконец заключает: «Анненкова в Сибири не забудут. Его имя сделалось синонимом чудовищных насилий и зверств, он был первым и самым страшным карателем из всех, и мудрёно ли, что этот вагон «Для заключённых» всё тысячеверстное расстояние от Новосибирска до Семипалатинска проходит сквозь строй горящих ненавистью глаз. Сквозь пламя безмерного негодования и отвращения, как сквозь пламя пожара.
Девять лет назад он сам разжигал этот пожар…
Сеющий ветер — пожнёт бурю!» — завершает он свой опус…
