Нашей обшей основной трудностью был английский язык: все мы начали учить его лишь по приезде, в то время как другие лучше или хуже, но знали его чуть не с детства. Поначалу мы с трудом понимали коллег, и они с ешё большим трудом понимали нас. Разнообразие произношений затрудняло это понимание ещё больше.
Второй нашей трудностью были отношения с людьми чуждых нам рас — чёрными и смуглыми. Нас удивляло и настораживало это смешение. Здесь мы были в явном меньшинстве и в абсолютно чуждой среде. Приходилось быть настороженными и осторожными.
Третьей трудностью быт наш возраст: в тс, 1970–1980-е, годы иммигрировало мало молодых врачей, многие русские были за сорок лет, а я так даже за пятьдесят. Наши доктора имели свой опыт и своё мнение и нередко его высказывали. Трудно же отучиться от того, что и как делал десять и более лет, а традиции советской медицины во многом другие, чем на Западе. При этом наши не скрывали скептического отношения к несхожим мнениям других, а это далеко не всегда приветствовалось старшими резидентами и критически воспринималось многими руководителями. Был случай, когда московскою кардиолога с двадцатилетним опытом исключили из программы по терапии за его настойчивые (и заносчивые) профессиональные споры: в чужой огород не лезь со своими правилами. Евреи — умный народ, но и любители показать себя тоже. Л это задевало чувства других национальных групп. Антисемитизмом не пахло, в госпитале были живы старые проеврейские традиции. Да чёрные и смуглые даже и не знали, что русские доктора все были евреи.
И конечно же, всех нас не могло не удивлять и не удручать окружение, в которое мы здесь попали. Женщины плакали, мужчины нервничали, и все постоянно боялись.
Бруклин — город теней
Если верно, что не место красит человека, а человек — место, то про Бруклин можно сказать: не место уродует человека, а человек изуродовал место.
Каждый день я проезжал по его кошмарным разрушенным улицам, повсюду руины — зияюшие пустыми глазницами окон полуразрушенные прекрасные дома. Смотреть не хотелось! Это не город, это — город теней прошлого. А в настоящем — его теперешние жители. Приходилось очень себя пересиливать, чтобы проявлять докторский гуманизм к большинству тех пациентов, которые попадали в наш госпиталь.
Заполняя на них истории болезней, я задавал им простой и обязательный вопрос:
— Какая у вас работа?
Они таращили на меня глаза с удивлением и непониманием. Поначалу я относил это на счёт моего непривычного им акцента и переспрашивал:
— Какую вы работу делаете?
Однако ничего не просветлялось в их взглядах.
— Док, я не работаю.
— Ну, а раньше работал?
— Док, я и раньше не работал. Я, док, никогда не работал.
Это был настолько стандартный диалог, что в конце концов я просто перестал спрашивать про работу — ответ был ясен по одному виду.
Полагалось ещё записывать семейное положение. Толстенная, в три обхвата, чёрная женщина двадцати восьми лет. Я спрашивал:
— Вы замужем?
— Не-е, я незамужняя, док, — хихикая.
— Значит, живёте одна?
— Нет, я живу с детьми, док.
— Значит, был муж?
— Какой муж? Я говорю, что незамужняя я.
— Сколько детей?
— Восемь, док. У меня их восемь.
— Восемь?
— Ну.
— Как же вы их прокармливаете, если не работаете?
— Я получаю на них пособие, док, город платит.
— Сколько?
— Тысячу двести долларов в месяц.
— А, ну это другое дело. Сколько старшему?
— Четырнадцать.
Я быстро подсчитал: значит, она родила его, когда ей самой было четырнадцать.
— Что он делает, учится?
— A-а, не знаю, — безразлично махнула рукой и отвернулась.
— Как же вы не знаете?
— Он уже год, как сбежал из дому и пропал куда-то.
— Значит, на него пособие не платят?
— Получаю, док. Мне надо бойфренда содержать. Он на мои деньги живёт.
— Что ж, бойфренд не работает?
— Ему шестнадцать лет, док.
Ага, вот что…
В округе нашего госпиталя дети были основным и единственным источником законных доходов. Хотя противозачаточные таблетки были в ходу, но детей рожали и рожали, сколько могли, — для денег.
Одна из больных, пятидесятидвухлетняя наркоманка и алкоголик, страшная, лохматая и грязная, со всякими хроническими болезнями, спрашивала меня:
— Док, как мне забеременеть? Я хочу ребёнка, док.
— Для чего вам ребёнок? Вы ведь в возрасте, да и больны очень.
— Док, я хочу ребёнка.
— Ваш муж тоже хочет ребёнка?
— У меня нет мужа, док.
— Тогда тем более, зачем вам ребёнок?
— Я хочу получать на него сто пятьдесят баксов в месяц.
У них полностью отсутствовал основной элемент социальной структуры общества — нормальная семья. Практически никто из наших пациентов не вёл семейной жизни. Они жили по улицам какими-то странными стаями; пусть меня простят за сравнение, но существовали они, как животные, на своих территориях. И всё это было не в глубине джунглей, эти тени Бруклина годами безнаказанно существовали в многомиллионном городе — финансовой, информационной и торговой столице всего мира.
Девочек тринадцати-четырнадцати лет, которые уже имели своих детей, было полно. Одна молодая женщина, лет тридцати, принесла больного мальчика трёх лет. С ней была девушка, на вид лет пятнадцати, очевидно — старшая дочка. Пока я осматривал ребёнка, девушка играла его пальчиками и хихикала. Чтобы положить его в госпиталь, нужно было письменное согласие матери.
— Теперь вы, мамаша, должны подписаться вот здесь, — протянул я бумагу той женщине.
— Я не мама, я бабушка, — сказала она со смехом.
— Вы — бабушка? Ни за что бы не подумал. Сколько вам лет?
— Тридцать один.
— Да? А где же мать?
— Да вот она — мать, — указала на девушку.
Удивившись, я протянул бумагу ей.
— Тогда вы должны подписать. Вам уже есть восемнадцать?
Она заморгала глазами от удивления. Вступилась мать:
— Не-е, док, ей только шестнадцать.
По закону она подписать не могла, пришлось подписывать бабушке.
Кто были отцы — этого почти никогда не знали и, очевидно, не очень интересовались.
Во многих случаях отцами младенцев бывали отцы, родственники или братья девочек-матерей: в обществе, более похожем на звериное, чем на человеческое, это ни грехом, ни странностью не считалось. И вот что интересно: несмотря на все и всякие кровосмешения, практически никогда к нам не приводили изнасилованных девочек.
