Вот мы и сидели там с утра до ночи и старались понять и запомнить. Понимать было нелегко, а запоминать нам надо было не только факты, но и сами незнакомые слова. Когда лекция была по клинической медицине — о симптомах заболеваний и лечении болезней, — мне помогала профессиональная память. Но в современной американской медицине практическое лечение базируется на основе знания фактов и законов медицины теоретической — микробиологии, биохимии, физиологии, морфологии, фармакологии и генетики. Это отличает медицину наших дней от той, которую я изучал тридцать лет назад. Всех этих основ мы, практические доктора, после окончания института уже никогда не касались. А с тех пор в этих науках были сделаны новые фундаментальные открытия, о которых я знал только понаслышке.
Особенно трудно было понимать объяснения по генетике. Когда я учился, генетиха была в зачаточном состоянии, а в Советском Союзе преподавали ес по лжеучению Лысенко. Он как догму доказывал возможность направленного изменения генетического кода — основы жизни клетки. Это было на руку коммунистическим идеям общественных преобразований (в добавление к лагерям ГУЛАГа). Нам тогда вменялось в обязанность знать учение Лысенко чуть ли не наизусть, а научные открытия западных учёных трактовались как вредная «буржуазная идеология».
Когда я заканчивал институт, в 1953 году, основная генетическая структура клетки (ДНК) была только открыта Франсисом Криком и Джеймсом Уотсоном, и я уже не имел возможности изучать это. А теперь для экзаменов надо было знать подробное строение и функцию этой магической двойной спирали. И вот приходилось мне отступать ещё более назад и браться за изучение основ — великая сила необходимости сильней всех обстоятельств на свете.
А как с этим справлялись другие русские доктора? Те, кто был моложе меня, уже изучали поздние открытия, когда антизападная истерия в Союзе ослабела. Для них структура ДНК не была новостью — хоть и не в деталях, но они её проходили.
Я спросил пожилую женщину-психиатра, ту, которая проклинала экзамен и кто его придумал:
— Как вы учите структуру ДНК?
— Ой, что это такое? — испуганно воскликнула она.
— Ну, структура, которая отвественна за синтез аминокислот и генетический код. По правде говоря, я сам о ней почти ничего не знаю, поэтому и спрашиваю.
— А я так и вообще понятия не имею и иметь не хочу, с меня хватит! — нервно отреагировала она. — Я читаю русские учебники, которые привезла с собой. В моём возрасте и при моих обстоятельствах это больше, чем достаточно. А там про это ничего нет.
— Но те учебники отстали от американской медицины на десятки лет.
— Отстали? Нет, за мой век в медицине немногое изменилось.
Я поразился такому заключению: медицинская наука быстро менялась на наших глазах благодаря развитию техники и электроники, в медицине открывались новые научные факты, на которых основываются всё новые и новые методы лечения. Отрицать это было более чем странно — невежественно. Но она продолжала:
— Если уж так надо, то у меня есть переводы почти всех лекций Каплановского курса на русский язык: наши слушали, переводили и обменивались друг с другом. Я достала копии. Они, правда, от руки написаны и не всегда ясно. Хотите, могу вам дать.
— Нет, спасибо, я думаю, что лучше вникать в английский текст — мы ведь сдаём экзамен на английском, и вся наша последующая практика будет на английском.
— Кто это вам сказал? Я лично не собираюсь лечить американцев. Почти все наши русские врачи на Брайтоне лечат в своих офисах русских пациентов.
К нам подошли другие соученики. Любители проводить время в беседах и спорах, они горячо включились в обсуждение — на каком языке легче готовиться к экзамену. Большинство молодых считали, что это надо делать на английском, большинство немолодых — на русском. Молодые доказывали:
— Если готовиться по-русски, то на экзамене каждый вопрос надо прочитать на английском, перевести его мысленно на русский, вспомнить правильный ответ опять-таки на русском, потом найти в предложенном выборе соответствующий ответ на английском и перевести его обратно. Это же сумасшедшая работа! На экзамене не хватит на это времени: там на один вопрос даётся в среднем около 40 секунд.
Старшие возражали:
— Хорошо вам говорить — вы знаете английский. А что нам делать, если нам всё равно лепе понимать на русском?
Один из докторов, московский хирург Игорь, скептически улыбаясь говорил:
— Всё равно всем придётся и читать и говорить по-английски. Я по себе знаю.
Он приехал раньше нас и нашёл работу в научной лаборатории, а по вечерам приходил готовиться к экзамену. Москвич с москвичом, мы сошлись с ним ближе. Игорь за два года освоил язык настолько, что без проблем читал и разговаривал.
— Мне помогло то, что я целыми днями работаю с американцами, — объяснял он.
По сути, основной вопрос нашей адаптации здесь и был — привыкание к языку. А для этого необходимо было погружаться в него как можно больше и не болтать по-русски в коридоре Каплановского центра, что любили делать все наши. Я попылся найти себе в Каплановском центре собеседников-американцев. Но сойтись с ними было трудно.
Мы называли американцами всех, кто разговаривал на английском. И вскоре я приобрёл двух приятелей среди них. Один — пятидесятилетний доктор из Уругвая Хаим. Он уже сдал первый экзамен и поступил в резидентуру (трейнинг по специальности) по восстановительному лечению, а теперь готовился ко второму экзамену — на лицензию для права лечения частных больных. Это высоко поднимало его в моих глазах. Хаим сам однажды заговорил со мной, рассказал, что его родители, литовские евреи из-под Витебска, молодыми бежали в двадцатые годы в Америку, но она их не приняла. Он родился и вырос в Уругвае, его первый язык был испанский, но английский он выучил ещё в детстве. Способный организатор, он стал министром здравоохранения в своей стране, состоятельным человеком. А потом женился на американке, и она уговорила его бросить карьеру и переехать в Нью-Йорк. Чем больше я к нему присматривался, тем больше его лицо казалось мне похожим на лица родных моего отца, которые тоже были из тех краев. Мы обсудили это и по каким-то деталям решили, что, наверное, принадлежим к дальним ветвям одного рода: евреи из Витебска в конце прошлого и начале этого века разбегались по всему миру. И мы стали в полушутку называть друг друга кузенами (в Америке даже и дальние братья — все кузены, только разной степени).
Другая моя новая знакомая была женщина за тридцать лет, с удивительно милой улыбкой — мягкой и приветливой. В первый раз она улыбнулась мне, когда мы столкнулись у входной стеклянной двери. И та улыбка запала мне в душу. Я потом искал её глазами и всегда видел на одном и том же месте. Она без труда слушала кассеты, прикрыв глаза ладонью с красивыми пальцами. Американка? Но для американки у неё была слишком мягкая манера поведения. И она всегда была изысканно одета, а американки все ходили в небрежно наброшенных лёгких спортивных нарядах. Я давно собирался заговорить с ней, но всё стеснялся своего плохого английского. А она каждый день улыбалась мне всё приветливей. Однажды я всё-таки подошёл и спросил:
