У Младшего были свои учебные проблемы: через год он заканчивал колледж, и, чтобы поступить в медицинский институт, ему нужны были самые высокие отметки. Кроме этого, надо было сдать МСАТ (Medical College Admitting Test), тоже с высокой оценкой.
Только при этом можно было рассчитывать на успех. По многим примерам мы знали, что попасть русскому иммигранту в американский медицинский институт — почти то же самое, что верблюду пролезть через угольное ушко — из сотен этого добивались лишь двое-трое. Естественно, Младший много занимался и всё больше волновался, проявляя свою молодую неустойчивую психику. Ему всё чаще надо было что-нибудь обсудить дома. Теперь я опять становился для него большим авторитетом, чем Ирина. Он по-детски наивно образовывал коалицию со мной, считая нас с ним на одном уровне и намного выше, чем была она. С неразумно молодой заносчивостью он говорил ей:
— Если бы тебе пришлось учиться столько, сколько нам с отцом, ты бы не выдержала.
Меня это смешило, зато Ирина обижалась не на шутку:
— Ах ты, паршивый неразумный щенок! — кричала она ему. — Да я окончила Московский университет, когда ты ещё не родился, и защитила кандидатскую диссертацию, когда ты ещё не умел писать.
— А мне всё равно, что было в России — уже не считается, — говорил он на английском, стараясь произносить всё с британским произношением.
Мы с Ириной за это над ним посмеивались. А он с недавних пор вообще перестал по-русски говорить с нами дома:
— Я живу в Америке и хочу говорить как настоящий американец, без русского акцента, — заносчиво заявлял он. — Поэтому я решил больше ни слова не произносить на русском. Если хотите со мной говорить — только по-английски. А какое у меня произношение — британское или американское, это моё дело.
Мы пытались его уговаривать не забывать русский, но это было бесполезно. Занимаясь исключительно на английском, вращаясь лишь среди американцев, он не желал принимать ничего русского. Многие молодые иммигранты занимали негативные позиции ко всему русскому, в том числе и к языку.
Получив бумагу о сдаче медицинской части экзамена, я в конце одного из рабочих дней пошёл к директору Ризо с бутылкой французского шампанского и подговорил двух его секретарей, чтобы они меня поддержали.
— Доктор Ризо, я сдал экзамен и хочу это отпраздновать с вами и вашими помощницами. Вы меня взяли на работу, и я вам очень за это благодарен. Может быть, я смогу снова стать вашим коллегой.
Он стал отказываться, потом согласился только пригубить:
— Я вами доволен. Помните, я вам сказал, что вы мне сразу понравились. Так вот, может быть, мне удастся помочь вам поступить в резидентуру.
Это было сверхзаманчиво — в возрасте пятьдесят два я не очень надеялся найти место в хирургической резидентуре. А шампанское мы выпили втроём с секретаршами.
И вскоре я получил по почте толстый пакет: мой американский переводчик Майкл прислал, наконец, перевод первых ста страниц моей книги на английский, которого я ждал уже около года. Я впился в них глазами и, насколько мог понять, решил, что перевод был довольно близок к оригиналу. Я отнёс его Ховарду, чтобы он всё-таки получил полное представление об историях, которые я ему рассказывал на своём минимальном английском. Ховард пришёл в бурный восторг:
— Владимир, почему ты никогда не говорил, что твои истории такие интересные? Почему ты не говорил этого?
— Я пытался, но мне было трудно объяснить. И ты перебивал меня всё время своими вопросами.
— Что значит — перебивал? Это очень существенные поправки к твоим историям, они важны для американского читателя. Теперь я расставлю всё по местам, напишу Предложение и Оглавление — и успех обеспечен: через месяц-два мы будем иметь контракт с издательством и кучу денег. О’кеу!
Хотя я не совсем доверчиво относился к Ховарду, но всё-таки он был моей единственной надеждой найти издателя. А он взахлёб продолжал:
— Теперь нам пора заключить договор между собой. Для этого надо иметь юриста, а потом и литературного агента, который будет представлять рукопись и торговаться с издателями. Есть у тебя свой юрист?
— Н-н-нет, я никого не знаю.
— У меня есть хороший юрист, а его жена — хороший литературный агент. Я покажу им Предложение и уверен, что они возьмутся помочь нам. Ты согласен?
— Почему нет? — конечно.
Я рассказал об этом Ирине, она насупилась:
— Будь с ним осторожен, по-моему, ему ни в чём нельзя доверять — он хочет обобрать тебя.
Моя Ирина всегда настороже.
* * *
Работая с американцами, я присматривался к традициям их поведения и старался перенимать у них то, что мне казалось типичным и рациональным. И одним из первых уроков было — научиться их спокойному оптимизму в восприятии повседневных забот и трудностей, улыбаться на работе. Таких черт в русском национальном характере нет — откуда же им было взяться, если мы веками были подвержены недоверию, насторожённости и панике. Но я хотел стать американцем, и надо было научиться вести себя, как они — быть всегда с виду спокойным и уметь улыбаться. Но улыбаться искусственно — это ещё хуже, чем не улыбаться вообще. По счастью, я улыбаюсь естественно — улыбка всегда была в арсенале моего характера.
В непривычном моём положении гипсового техника, на ступень ниже позиции медсестры, проявлять спокойную удовлетворённость и улыбаться, казалось, было бы странным. Но первые недели я был так счастлив самой работе, так увлечён внедрением в новую жизнь, что это и было для меня естественно. Новый мой приятель доктор Уолтер Бессер всегда меня подбадривал и часто весело повторял:
— Владимир, всё у тебя будет в порядке, помни американскую поговорку Don’t worry, be happy — не беспокойся, будь доволен. Это слова из песни, но они отражают настоящую философию американцев.
Днём мне часто приходилось быть, что называется, на побегушках у разных докторов и сестёр, я бесприкословно и старательно исполнял, что поручали делать, накладывал и снимал гипсовые повязки с резидентами. Я работал со всей старательностью и вёл себя соответственно своему положению: на ярмарке служебных отношений надо уметь соответствовать тому ярлыку, который на тебе висит. Зато по вечерам, два-три раза в неделю, я ассистировал на операциях Уолтеру — допоздна и до усталости, и эго искупало все, какие были, неудобства моего положения — я опять чувствовал себя хирургом. Мы с ним становились друзьями, он расспрашивал меня о жизни в России и рассказывал, что сам вырос в Панаме, куда ещё в 1938 году иммигрировал его отец, польский еврей. Мать Уолтера была креолка, от неё он получил слегка смуглую кожу и чрезвычайно живой и весёлый характер. В этот госпиталь он пришёл работать недавно, после резидентуры в еврейском госпитале Бруклина, в Нью-Йорке (Brooklyn Jewish Hospital). Как младший он был вынужден уступать дневное операционное время старшим и все операции делал по вечерам.
Резиденты рады были уступить мне своё место у операционного стола поздно вечером. А я только и мог ассистировать после работы. За несколько недель я научился от Уолтера пользоваться новыми для себя инструментами, руки мои окрепли, и мы с ним сплотились в хорошо сработанную операционную бригаду. Другие доктора, включая директора, тоже стали звать меня на помощь в операциях. Некоторые из них, помоложе, иногда даже спрашивали моего совета — что и как я бы сделал. Они относились ко мне как к коллеге с опытом. Теперь на конференциях я уже не стеснялся есть с ними пончики и пить кофе, и я начинал уже лучше понимать их быстрый разговорный английский.
