Тот день, о котором Вика будет со стыдом и ужасом вспоминать всю свою жизнь, день, который мгновенно въестся в ее память, как угольная пыль в кожу шахтера, был похож на все другие, как шпалы, по которым Вика ехала куда-то, мотаясь в подпрыгивающем вагоне семейной жизни на стыках рельс. Ребенок весь день капризничал, хныкал и хулиганил: кидал игрушки, пытался попробовать на вкус цветные карандаши и фломастеры, нажимал кнопки на телевизоре, то и дело пугая Вику громогласным вещанием, от которого дрожали барабанные перепонки, выплевывал манную кашу себе на грудь и на пол. Вика чувствовала, что раздражение поднимается в ней с каждой выходкой сына, словно пыль с проселочной дороги от проехавшего автомобиля. Она даже заплакала, ощущая себя маленькой беспомощной девочкой, оставшейся вечером одной из всей группы, за которой никак не приходили родители. Казалась себе навсегда забытой и брошенной.
Когда Вика ушла на кухню снимать пену с закипающего куриного бульона, сын стянул скатерть со стола, на котором стояла ваза с живыми цветами, и пока Вика бежала на брызнувший звон разбившегося стекла, умудрился еще повиснуть на шелковой гардине с золотистыми травами, как на лиане, так что упал деревянный карниз, оглашая комнату веселым звоном бубенчиков от съехавших с него колец, который сбросил книги и бумаги с письменного стола, — и комната теперь напоминала нашествие воров, искавших заначку во вскрытой ими квартире. Ребенок сидел на полу в луже разлившейся воды и горько плакал, размазывая грязными руками слезы, взъерошенный и ставший похожим на чукчу, взопревшего под своей шапкой в аэропорту города Сочи. Она попыталась взять сына на руки и оттащить от стола, но он закатился таким истошным плачем! Растянулся на полу и сучил ножками, точно в судороге.
Что делать, она не знала, сама была готова расплакаться от своей беспомощности. Муж обещал прийти домой пораньше, так как Вика сегодня должна была пойти к маме: отец не мог, у него были какие-то важные гости, но Глеб задерживался, и Вика злилась на него за необязательность и чувствовала, что совсем выдохлась. Раздражение в ней поднималось, как поставленное на плиту молоко, еще чуть-чуть — и хлынет через край.
Услышав, как хлопнула входная дверь, Вика с облегчением подумала: «Ну, наконец-то!», но зазвонил телефон и Глеб начал обсуждать с приятелем очередные проблемы автосервиса, сменившиеся темой чемпионата по хоккею и игрой нападающего за сборную России. Вика не выдержала — и заорала голосом, в котором звенело разбитое стекло, готовое изранить и изувечить:
— Хватит!
Вика еще пять минут пыталась отодрать сына от пола и успокоить его, тот продолжал упираться, обхватив руками ножку стола, точно любимого плюшевого зайца, и рыдая с каким-то собачьим поскуливанием. Схватила пинающегося сына в охапку, чувствуя его уже почти неподъемную для себя тяжесть и ощущая себя будто спасающая тонувшего, которую тот в полубессознательном состоянии тянет за собой.
Отодрала сына от пола и кинула Глебу:
— На! Забери!
Тимка пролетел мимо взлетевших вверх рук отца, метнувшегося к сыну, и шлепнулся на пол, укутанный в ковер цвета выгоревшей на солнце и вытоптанной травы, залившись душераздирающими слезами и затопив квартиру звериными воплями.
В больницу к маме Вика в этот день не пошла. Через час на ноге и головке сына образовались огромные гематомы, мальчик кричал не переставая и почти осип. Пришел дедушка — и они повезли ребенка в больницу делать рентген. У сына оказалась трещина в локтевой кости, врачи предположили еще и сотрясение мозга.
Никогда после она не могла найти себе оправдание. Да, послеродовая депрессия и нервный срыв, но как она могла выпустить своего мальчика из рук, когда каждый его чих вызывал в ней необъяснимую глубокую тревогу, выводящую из обжитого мирка, обложенного подушками с райскими птицами? Когда любой подъем температуры у Тимурки вызывал панический страх — и она, никогда не верующая, воздевала глаза к потолку и молила: «Только бы обошлось!» Сколько же в нас темных сил, которые вдруг выпархивают наружу, словно черный дым из печки, в который брошена пластмассовая безделица, внезапно застилающий глаза? Сколько раз потом всплывала у нее ночами эта безобразная сцена, и сколько раз слышала она от мужа обвинения в свой адрес во время ссор, что постепенно из бурных летних гроз с последующим весенним половодьем, вскипающим веселыми пузырями в быстрых и вскоре высыхающих ручьях, перерастали в нудные осенние дожди, чередующиеся с заморозками и гололедом, по которому невозможно нормально идти, а можно только осторожно ступать, боясь упасть и что-нибудь сломать! Сколько раз потом она задыхалась от любви к сыну, ощущая сначала доверчивое дыхание на своей груди, затем прижимая его голову к своему плечу и вдыхая молочной запах детской кожи и волос, пахнущих хвойным шампунем, а позднее с горечью сознавая, что он увертывается от ее ласкающих рук и норовит побыстрее выскользнуть ящеркой из объятий, оставив ее в растерянности с переливчатым хвостом в ладонях и наедине со страхом, что она снова причинила ему боль.
28
Надо бы было задуматься, почему ребенка невозможно уговорить… Вдруг не слышит? Но он гулил. «Ладушки» повторял, эмоционально хлопал в ладошки. Вика поделилась сомнениями с мамой. «Как тебе такая мысль только могла в голову прийти?» Стали проверять. Издавали звуки голосом, телефоном, игрушками, бренчали посудой, включали радио, вынесли на улицу, где шумит транспорт. Невозможно понять! Голова — туда-сюда, глазенки любопытные — всюду все замечают. Так продолжалось несколько дней — Вика проверяла, наблюдала и носила беду в себе. Ребенок, как положено, проходил профилактические осмотры у врачей — и у ЛОРа, и у окулиста, и у хирурга. Все они писали «здоров». Вика успокоилась, но ребенок не поворачивался на громкий звук, хотя и непрестанно крутил-вертел головой во все стороны, как маленькая юла. Вика уговаривала себя, что ей все показалось, отодвигая страшное. И снова с утра до вечера проверяла, наблюдала, не сводила воспаленных глаз с сына. Да — нет, нет — да. Проблеск надежды, как золотой луч выныривает в просвет набежавших и темнеющих на глазах облаков, — сомнение, отчаянье — опять надежда, что показалось… Поделилась с родными. Мама сказала: «Не делай из мухи слона!», Глеб — что она фантазирует и у нее психоз, отец настороженно молчал. Но в доме поселилась тревога. Она выглядывала из всех темных углов, нечленораздельно мычала и ожесточенно жестикулировала глухонемой гостьей. Сознание нависшей беды стучалось в дом первыми крупными градинами величиной с виноград. Они делали вид, что не слышат, и успокаивали себя, что градины быстро тают.
Малыш никак не мог начать говорить. При этом он смеялся и махал ручками, как птица, собирающаяся взлететь.
Вика понесла ребенка к отоларингологу. Внутри все дрожало от дурного предчувствия, но она ждала чуда: сейчас опровергнут все их сомнения, помогут — и тогда закончится этот затянувшийся кошмар, в котором она себя чувствовала стоящей среди весеннего половодья на тающей и уменьшающейся на глазах льдине. Врач хлопал, топал, кричал, бросал на кафельный пол металлическую ванночку для шпателей. Та звенела так, что Вика морщилась и ей представлялось, что в эмалированный таз бросают окровавленные инструменты после операции. А врач все повторял: «Ну, видите, он же повернулся, он услышал!» Вике виделось другое: ребенок умненький, подвижный, наблюдательный — любое движение успевает схватить глазками.
