Если сыну что-то не нравилось, он, как все дети, начинал капризничать. Сначала раздавался пронзительный вопль раненого зверя, вопль ребенка, которого пытают раскаленным железом и кромсают хирургическими инструментами без наркоза. Ор был настолько громкий, что Вика зажимала уши ладонями, боясь оглохнуть, как сын, который просто не слышал своего крика. Рев рвал душу и барабанные перепонки на части. Тут же раздавался стук в стену, а иногда телефонный звонок от соседей. Потом на пол летели игрушки, которые падали со стуком поспевших яблок, ударяющихся о крышу дачи и крыльцо. Наконец ребенок, устав от своего крика, просто закрывал глаза и так сидел. Достучаться до него было невозможно. Там, где он был, ему было тихо, спокойно, уютно и даже, возможно, не темно — и яркие сказочные образы, проносящиеся в его воображении, заменяли ему его детскую с рассерженными родителями, негодующими и беспомощными до отчаяния. Казалось, что сын насмехается и издевается над ними, придавленными свалившейся бедой взрослыми. Сидеть в таком состоянии он мог бесконечно долго, пока родители не уходили из комнаты, в отчаянии хлопнув дверью, стука которой он не различал, зато очень хорошо слышала мама, которая уже стояла в коридоре и осуждающе смотрела на очередной спектакль. Иногда гнев Вики опадал, словно пена на закипающем молоке, которое сняли с газовой конфорки, и тогда она выходила из комнаты сына, согнувшись, точно старушка, тащащая с дачного участка рюкзак огурцов.
Любимой игрой сына стала игра с солнечным зайчиком. Каждый раз, когда в комнату заглядывало солнышко, сын доставал маленькое, захватанное жирными пальчиками зеркальце — и с огромным наслаждением следил, как веселое яркое пятнышко продвигалось по комнате, перепрыгивая с одного предмета на другой, подчиняясь его движениям. Смех его звенел серебряным колокольчиком, солнечный зайчик перелетал, будто бабочка, залетевшая в дом, которая не могла найти себе покоя в месте, где не росла пышным ковром трава с запутавшимися в ней полевыми цветами.
30
Боже, какая это была радость, когда бессмысленный лепет, похожий на жалобное кошачье мяуканье, стал складываться в слова, а затем и в короткие словосочетания! Фразами сын не говорил. Будущее пугало. И Вика частенько думала о том, что беда пасет их, как волк стало овец и коз: прячется на опушке леса, выбирает момент, берет хороший разбег, на бешеной скорости врезается в стадо и начинает валить всякого, кто попадается на пути. Утащить не может. Рвет бока и ноги. Выгрызает сердце и легкие. Иногда ломает шею — и уносит тушу целиком. Почему мы всегда думаем, что с нами этого не произойдет, ужасаясь, когда что-то происходит с другими? Думаем очень отстраненно: «Да, война… Да, гибнут люди… Да, кошмар… Да, страшно жалко людей, но ведь это так от нас далеко, на другом континенте…»
Врачи советовали говорить как можно громче, чтобы ребенок тренировал слух. От постоянного разговора на повышенных тонах Вика чувствовала себя к вечеру охрипшей, голову давил тяжелый обруч, и единственным ее желанием становилось укрыться от мира под ватной подушкой, через которую проникают лишь глухие звуки.
Старалась не только гулять с сыном во дворе или парке, но и чтобы он общался с другими детьми, брала с собой в магазин, на почту, в сберкассу. Но с чужими детьми мальчик контактировал плохо: он их как бы не замечал, игнорировал, играл сам с собой. Если дети протягивали ему свои игрушки и они ему нравились, то Тимка просто забирал их себе. Отнять их можно было только силой. Возвращение игрушек хозяину сопровождалось таким истошным Тимкиным ревом… Сын опять орал до посинения, как тогда, когда она кормила его грудью. Садился на землю — поднять с земли и увести его домой не было никакой возможности. Только сграбастать в охапку, точно брошенную на пляже одежду, когда удираешь от сверкающей молниями и громыхающей где-то совсем близко грозы, — и унести… Тимур отчаянно сопротивлялся покушению на его свободу: пинался и плевался, точно маленький верблюжонок; барабанил в грудь кулачками, становящимися похожими на деревянные киянки; пытался дотянуться до волос и выдрать клок побольше, как пучок сорняка с грядки.
Как-то Вика взяла его с собой в супермаркет. Люди в огромном зале, не торопясь, присматриваются к товарам на стеллажах и в витринах, разглядывают ценники и сроки годности, выбирают продукты. Вика тоже выбирает помидоры. И вдруг в эту сонную послеобеденную обстановку врывается маленький ураган: сбрасывает на пол упаковки с орехами и сухофруктами, банки с джемом и пакеты с соком, хватает яблоки и пускает их катиться по полу, будто те — игрушки, маленькие красные мячики, надевает на голову пачку бананов, изображая маленького чумазого индейца. Вика еле успевает схватить его за руку, предотвращая очередную диверсию. Хватает непоседу и усаживает в тележку для покупок. Все продукты из корзины тут же оказываются на кафельном полу. Кроха с невинным выражением лица и загадочной улыбкой остается сидеть в тележке. Он, словно кукушонок, избавился от всего, что ему мешало.
На все море любви и ласки Тимур не отвечал и каплей взаимности. Не подойдет, не прижмется доверчиво, не чмокнет в щечку. Наоборот, от прикосновений отшатывался, будто они неприятны, шарахался, как от ободранного вонючего бродяжки, который потянулся, чтобы потрогать. Не позволял погладить себя по голове, поцеловать, увертывался, как маленькая проворная обезьянка. Кидался игрушками, как кокосами.
Целой проблемой оказывалось заставить его переодеться. Мог целый день проходить в одной одежде и лечь в ней спать. И попробуй сними с него: крик и плач на весь дом, ревет, как будто бьют, кусается, глаза горят, как у кошки в темноте, царапается, пинается, соседи сразу начинают в стенку стучать. Ничего не позволял менять или переставлять в доме: не смей! — сразу в истерику, ножками сучит, визжит, как поросенок, которого ведут на бойню. Приходилось все время переступать через игрушки, валяющиеся на полу, грозя споткнуться о них и растянуться или просто их раздавить.
У них в семье у всех была своя посуда: «свои» вилка, ложка, тарелка, чашка. У Тимура — тем более. Однажды бабушка разбила его тарелку с Буратино. Маленький узурпатор отказался есть, пока не купят такую же. Вика обежала полгорода. Такой же не нашла. Купила три другие. Сын в ярости все их разбил одну за другой — и есть не стал ни из какой посуды. Спасли только любимые блинчики с яйцом. Вика с тех пор покупала по три-четыре одинаковые детские тарелки или чашки — и прятала их до очередной «катастрофы». В еде у мальчика были свои пристрастия и свои ритуалы, которые практически не менялись и были далеки от элементарных правил приличия. Он, например, обожал длиннющие спагетти. Берет одну из них руками, вкладывает в рот и постепенно втягивает. Когда снаружи остается лишь самый кончик, вытягивает спагеттинку назад… То же с соком. Сначала наберет полный рот, потом выплевывает в чашку и требует заменить содержимое. В супе или в салате все раскладывал по отдельности: мясо на один край тарелки, картошку — на другой, капусту — в верхнюю часть тарелки, морковку — в нижнюю. Прием пищи затягивался минимум на два часа. Часто просто складывал еду за щеку, не жуя, и ходил с ней полдня: и выплевывать не выплевывал, и не глотал. Когда взрослые начинали ругаться, тогда и выплевывал.
