После смерти папы Вика обнаружила полную неспособность Глеба к мужским делам: он был теоретик. Поэтому она потихоньку стала осваивать слесарно-столярно-электрические работы. Перебирала выключатели, меняла перегоревшие и оплавившиеся патроны, вешала люстры и бра, чинила настольные лампы, аккуратно спаивая проводки и заматывая их изолентой, ковыряла штукатурку и вставляла туда новые розетки. Отбивала цементную пробку на канализационной трубе и прутом чистила засор. У нее не было хорошего настоящего прута сантехника, поэтому она связывала проволокой дюралевые уголки и стальные пруты, оставшиеся от каркаса пластикового шкафа, который собирал когда-то в ее детстве отец. Один раз проволока между элементами такой конструкции перетерлась — и уголок остался в канализационной трубе. Вытащат его много лет спустя, когда будут менять трубы, а тогда она никому ничего не сказала. Глеб просто устранился от бытовых дел. Сначала изредка топтался около нее и мешал советами, даже попробовал один раз чинить розетку, но шурупчики из нее падали со звяком на пол, закатывались под шкаф и диван, Вике приходилось лезть в кладовку и рыться в папиных запасах, чтобы найти подходящий. Она не выдержала, отодвинула его рукой от стены и стала все делать сама. Она никак не могла понять, как это может сын матери-одиночки, амбициозный и изо всех сил карабкающийся вверх, быть таким беспомощным.
Еще он все время мерз. Закрывал все форточки, а она задыхалась от духоты. Говорила:
— Ну неужели нельзя одеться? Я же кожу свою не сниму.
Напяливал три свитера, съеживался от холода так, что становился сутулым и похожим на старичка. Она всегда рада была устроить сквозняк. Глеб же мгновенно выходил из равновесия, только почувствовав легкое дуновение ветерка. Вике иногда казалось, что она задыхается от присутствия Глеба, что это из-за него ей не хватает воздуха. Форточку открыли, форточку закрыли… Глупая детская игра, кто перетянет веревку на свою сторону… Только перетянувший иногда падал, почувствовав пустоту на том конце, который только что тянул в другую сторону… Без воздуха ей было физически плохо: могли начаться спазмы головных сосудов. Муж этого видеть не хотел — и они продолжали перетягивать канат.
В очередные выходные пара сотрудников пригласила их к себе на дачу на шашлыки. Время тогда провели прекрасно: загорали, купались в озере, где вода была настолько прозрачной, что было видно, как зеленые водоросли с налипшими на них пузырьками воздуха колышутся от течения воды. На безмятежную поверхность озера высовывали свои желтые головы не только кувшинки, которые казались Вике в лучах красного, западающего за горизонт огненного шара, головками змей, но и настоящие белые лилии, покачивающиеся среди листьев в форме сердца, прилипших к глади воды. Лилии гляделись Вике каким-то совершенно экзотическим цветком типа лотоса, распространяющим нежный чарующий запах, висевший над озером, будто сгустившийся туман. Вика сидела на берегу и смотрела, как серые невзрачные мальки запутываются в дебрях водорослей и, точно слепые котята, тычущиеся в материнский живот, наталкиваются на сочные зеленые стебли, устремляющиеся к поверхности воды и качающиеся, словно ленты спортсменов на открытии Олимпийских игр. Мальки подплывали к водорослям многочисленной проворной стайкой, которая неизбежно рассыпалась, натолкнувшись на дышащие изумрудные заросли. Она вдоволь наплавалась и теперь устала настолько, что, казалось, дремота охватила все ее мышцы. Ей не только не хотелось куда-то идти, но даже двигаться было тяжело. Просто сидела и смотрела на воду, подставляя лицо слабому ветерку, нежно обдувающему обветренную и загрубевшую кожу, точно опахало из перьев страуса.
Мужчины изрядно напились, но даже это не очень сердило Вику. Она не прислушивалась к их шумным разговорам, то и дело взрывающимся смехом, отключилась — и воспринимала их как ровный пчелиный гул.
Когда к ней подошел Глеб и сказал, что он решил поехать на электричке к еще одному коллеге, у которого была дача всего в пятнадцати километрах от этого места, Вика, отрывая взгляд от воды и возвращаясь в уходящий вечер, полный света багряного закатного солнца, проворчала:
— Да ты что? На ночь глядя… Ты посмотри на себя!
— Нет, поедем! Там заночуем.
— Никуда я не поеду! Я домой хочу! И мама будет ругаться, что ее с Тимкой бросили.
— Нет, поедешь! — заявил Глеб самоуверенным гоном хозяина. — Тимур уже спать будет, пока доедем до дома!
— Нам правда нужно ехать домой, милый. Не глупи!
Она нехотя поднялась, собрала вещи и отрезала:
— Все! Поехали домой!
Минуту он растерянно следовал за ней по шуршащей гравием дорожке, перехватив у нее из рук саквояж, но вдруг в его затуманенный алкоголем мозг пришла мысль, что он всегда так поступает: следует за ней, как собачонка. Он почувствовал себя обиженным ребенком, у которого отняли новую игрушку, потушили свет и сказали: «Спи!» И что теперь — его вечный удел повиноваться ее приказаниям? В нем быстро, будто пена на закипающем бульоне, поднималась злость, которую необходимо было быстро снять, пока бульон не стал мутным. Вика была уверена, что он последует за ней — и через полчаса она будет дремать в электричке, прикорнув на его плече. Однако злость не проходила — и Глеб думал, что, если он ей сейчас уступит и не настоит на своем, он так и будет всегда под каблуком жены и та сама же будет его презирать. Голову его теперь заполняла одна мысль, которая была точно проглоченный мышью подмешанный в муку алебастр, что набухает в желудке — и застывает, приводя животное к гибели: он должен поступить как главный в доме.
— Мы поедем к Логиновым!
— Ты пьян и рассуждаешь как пьяный.
— Нет, я совершенно трезв и знаю, что говорю, — изрек Глеб заплетающимся языком.
— Если ты трезв, то дай мне денег на билет и мотай куда хочешь, только без меня.
Глеб грубо и больно схватил ее за запястье, точно капкан клацнул и захлопнулся.
— Никуда ты не поедешь! Со мной поедешь!
— Еще как поеду! Что ты сделаешь?
Это ее восклицание лишь усилило его хватку. Он буравил Вику сузившимися зрачками, похожими на две потухшие спичечные головки.
— Пусти, алкоголик! Я еду домой! — теперь ярость захлестнула Вику, плеснув вспененной волной мужу в лицо.
— Нет, ты едешь со мной! Мне надоело потакать твоим капризам!
— Кретин!
Крепко держа ее за руку, точно расшалившегося ребенка, потащил жену к кассе, купил два билета до ближайшей станции, затащил в электричку. На них озирались — и Вика обмякла, но еще сопротивлялась, сознавая, что десятки глаз передвигаются по их двуглавой фигуре, точно фонендоскопы по больному. Глеб тащил ее, будто мешок с песком.
Сели на свободные места. За окном замелькали сосны, тонущие в уходящем свете, казавшиеся облитыми малиновым сиропом. Жизнь снова была в розовом цвете. Он победил и сломил ее волю. И хотя капкан был разжат, выпущенная мышь безжизненно оцепенела, откинув голову на спинку кресла — не на его плечо, сжавшись в комок, полная враждебности к своему спутнику, демонстративно отодвинувшись от него на полметра. Глаза ее стали похожи на глаза только что пойманного зверя, когда тот понимает, что попал в неволю. Глеб попытался ее обнять, но она резко дернулась, вывернулась и уставилась в окно, где лес кончился и бежало ровное ничем не засеянное поле, покрытое репьями, чертополохом и полынь-травой. Беспокойство в нем нарастало. Вика сидела маленькая, сгорбленная, в мятом платье, измазанном глиной. Доехали до станции в полном молчании. На станции Глеб, который был еще пьян, купил билеты в город — и они поехали обратно, по-прежнему надутые и отчужденные, в состоянии анабиоза.
