Мама в отсутствие Глеба стала уговаривать Вику подать на развод и выгнать его из дома. Вика разрывалась между мамой и мужем. И хотя любовь незаметно ушла из их простуженного и выстывшего дома, будто кот, выскользнувший на балкон, спрыгнувший и растворившийся в городской толчее, оставалась еще привязанность друг к другу и ощущение, что она не одинока в этом мире. В конце концов, с ее мужем случилась беда, которая ударила по всем ним.
Ее бесконечно расстраивала неспособность Глеба выкрутиться из этой ситуации самому. Он был очень нервный, на любые ее советы срывался и шипел, словно раскаленная плита, на которую закапали слезы. Успокоить своих женщин он не мог. Вика с улыбкой вспоминала свои девичьи грезы о широкой груди, в которую можно уткнуться и спрятать на ней лицо от страшного мира, в котором полыхают грозы, раскалывая окрестность громовыми оглушительными раскатами, от которых вздрагиваешь, как от удара током искрящей электрической розетки.
Она стояла на перекрестке дорог, где гулял пронизывающий до костей ветер, ежилась, пыталась защитить от ветра сына и заодно погреться о его теплое тельце, пахнущее детским хвойным шампунем.
Глеба постоянно доставали какие-то темные личности: они звонили по ночам с угрозами, нарушая тревожную тишину большой квартиры. Больше всего нервничала мама. Она впадала почти в психоз от одного телефонного трезвона, потом всю ночь охала и ахала, накаляя добела и без того раскаленную атмосферу дома. В доме поселились ожидание беды и ощущение, что поезд семейной жизни снова сошел с рельс и катится с откоса, дребезжа наезжающими друг на друга вагонами. Уже звенели разбитые стекла — и крик разрывал тишину, как граната. В их жизнь остро вошло тогда ощущение беспомощности перед смерчем, сначала срывающим с дома крышу, а потом поднимающим на воздух и сам дом, чтобы затем бросить его оземь, перенеся на сотню метров, переломав половину подгнивших досочек.
В конце концов решение было найдено: пришлось срочно вполцены продавать дом в деревне, оставшийся от бабушки. Расставание с домом было для Вики тяжелым. Этот дом был связан с воспоминаниями ее детства и хранил шаги ее бабушки и дедушки. Она любила там бывать. Дом пах бабушкиными пирогами с картошкой, грибами и капустой, плюшками, испеченными в чудо-печке, малиновым и вишневым вареньем, кашей «Дружба», запеченной в горшочке. Продавать его было жалко до слез, но иного выхода не было.
Продажу дома Глеб воспринял как должное, хотя чувство вины перед близкими не покидало его. Отношения становились все натянутее, но не рвались: супруги просто расходились все дальше и дальше друг от друга, будто находились по разным концам растянутой бельевой резинки, мелкие тоненькие резиночки-чувства в которой давно лопнули, но осталась тканевая основа, прочная и уже малоэластичная.
37
Она частенько думала о том, что сыну и не нужен никто. Он сам в себе. Смотрит на тебя — и ладно, не слышит, но и не видит тоже… будто ты — воздух, даже не стекло. На стекле отражаются блики от света, по нему сбегают капельки дождя, в него жалобно стучится ветка, и на нем мороз рисует диковинные узоры, которые можно разглядывать. Она думает о том, что детей все же заводят с надеждой на взаимную любовь и тепло. А тут… Мальчик будто улитка, которая почти не высовывает головку, а рожки выставляет, чтобы бодаться… Почти всегда чужой и отстраненный.
Пугало будущее сына. Говорили, что в обычной школе ребенку не место, хотя мальчик умненький, но лучше его отдать в интернат для глухих или учить дома по спецпрограмме, наняв преподавателя, но его услуги не для их кошелька. Учиться в обычной школе ему будет тяжело, и лучше быть отличником среди равных, чем отстающим в нормальном классе. Но они решили, что в спецшколу сына не отдадут никогда. Знакомая врач посоветовала Вике бросить работу и ходить в первый класс вместе с сыном, сидеть с ним за одной партой, объяснять материал и быть переводчиком, помочь преодолеть барьер в общении со здоровыми детьми. Они знали уже, что дети жестоки и могут смеяться над их ребенком. Если ребенок не преодолел барьер застенчивости и страха в детском саду, то теперь, когда занятия переносятся в школу, препятствие представлялось еще более недоступным. Сыну старались не показывать панического настроения, наоборот, всячески пробуждали и пытались развить интерес к школе, но все же не обольщали себя надеждой. Будущее ребенка было расплывчато, как у дошкольника, впервые взявшего в руки акварельные краски, его рисунок.
Чтобы получить разрешение ходить с ребенком в школу, потребовалось собрать кучу справок и подключить бывших знакомых папы, искать по рекомендациям школу с хорошим учителем, который готов был принять сына и маму в своем классе. Вика оформила на работе на полгода административный отпуск (решила, что дальше посмотрит, что будет). С работы уходить не хотелось, но иного выхода не было.
В школу сын собирался с радостью. Первого сентября Вика с замиранием сердца повела сына в первый класс. Всунула ему в руки букет красно-желтых гладиолусов. Тимур, как нахохленный испуганный воробышек, пристроился к своим ребятам, замер, осматриваясь и прячась за огромным букетом, как за деревом. На первой линейке она стояла вместе с сыном и еле сдерживала слезы. Вот уже сын идет в школу. А казалось, совсем недавно она выстраивалась с таким же букетом гладиолусов в синеньком сарафанчике и белой кофточке с кружевным воротничком и рюшечкой по его окантовке. Огромный бант-пропеллер на голове, чудилось, вот-вот закрутится и унесет ее под облака. Это было единственное первое сентября, когда она шла в школу с радостью, хотя всегда была отличницей и учиться ей было интересно. В последующие годы уже с середины августа она начинала считать отпущенные дни ее летней свободы… Как будет у ее сына? Предстоящая учеба в школе пугала не только тем, что мальчик может не понять объяснение материала, но и тем, что над ним начнут издеваться дети, и тем, что в школу учить детей идут неудачники, не сумевшие найти более приличной и престижной работы, ненавидящие и свою работу, и самих детей, на которых им приходится растрачивать свою жизнь.
Вика видела, что сын, как и остальные ребята, чувствует смутное волнение, радость первого дня учебы и ожидание чего-то нового. После приветственных речей под торжественную музыку детей повели в классы. Какая-то рыженькая толстушка-старшеклассница взяла за руку и Тимура. Он сказал Вике: «Ты иди домой, я буду учиться сам». Учительница, сухонькая женщина лет сорока пяти, за стеклами толстых очков которой блестели влажные глаза, успокоила: «Не волнуйтесь, все будет хорошо». И Вика ушла домой, чтобы сын не видел ее на переменах и хоть раз в жизни почувствовал себя самостоятельным, таким, как все.
Дома Вика расплакалась. Слезы бежали неостановимым потоком, точно из прохудившегося крана. Первый раз в жизни сын остался без нее в большом коллективе. К нему посадили девочку Лену, которой учительница тихонько объяснила ситуацию и попросила помогать. Тимур сидел на первой парте. Девочка указывала пальчиком, что нужно списывать из учебника или решать. Она тихонько, шепотом, постоянно подсказывала и опекала Тимура. В классе к нему настолько привыкли, что никого это не отвлекало, все казалось естественным. Учительница относилась к мальчику очень по-доброму. Часто сама подходила и еще раз все объясняла ему сама. Вика поначалу тоже ходила частенько на уроки, девочку тогда отсаживали, и она выполняла роль «переводчика», но сын сильно стеснялся того, что с ним ходит на занятия мама, и она старалась, чтобы сын карабкался сам. Дома они частенько все проходили с Тимкой заново, думая о том, что индивидуальное обучение было бы сыну полезнее, и если бы не необходимость адаптации ребенка в коллективе, они бы так и сделали. Дети никогда не смеялись над ним (или Тимур не слышал их смеха) и никогда не дразнили.
