Перед переэкзаменовкой к Глебу подкатила Марина. Подошла, провела своей ладошкой по его груди, обдав запахом душной черемухи, смешанной с ванилью, — и у него внезапно узким обручем стянуло голову. Поглядела снизу вверх глазами с кукольными ресницами, загнутыми, как у Мальвины. Он почувствовал себя негнущимся Буратино, передвигающимся на скрипучих и несмазанных шарнирах, которому не поможет никакая обтеска. Марина смотрела на него блестящими глазами, в которых плескалось бирюзовое море, а на его дне проглядывали серые, скользкие камушки и затаилась рыба-пила, тусклой тенью вплетаясь в редкие водоросли предчувствий, колышущиеся от дыхания воды. Она стояла так близко, прижимая его к стене пустынного коридора полу оголенной грудью, похожей на две дыньки, что Глебу стало трудно дышать. Губы вытянулись в полумесяц, показав ряд мелких отбеленных зубов. Взяла его осторожно, будто он больной, под локоток. Протянула измятый листочек со списочком:
— Вот эти должны сдать! Ты уж не подведи! Я обещала.
Глеб растерянно кивнул. Раздражение росло, точно раковая опухоль. Почему он должен ставить болванам и лентяям хорошие оценки, если те заплатили какой-то предприимчивой Марине?
— А мне что-нибудь за это хорошее будет?
— А что бы ты хотел? — спросила Марина вкрадчивым голосом, в котором звенели нотки смеха, словно леденцы в жестяной коробочке, не сладко, а как мелочь в кассе в общественном транспорте. Коробочка внезапно раскрылась — и леденцы посыпались на пол, прилипая к подошвам.
— Не знаю, Марина, не знаю, что мне захочется у вас попросить?
Марина радостно фыркнула и заржала, словно скаковая лошадь, выпущенная из стойла в луга, полные духмяных запахов трав. Отошла от Глеба и медленно пошла прочь, покачивая тяжелым крупом.
Попасть под сокращение Глеб не хотел. Всем невнятно блеющим студентам он поставил «удовлетворительно». Набравших в рот воды пытался разговорить наводящими вопросами.
Будто стиральный порошок, просыпанный на крашеный пол и медленно съедающий краску, атмосфера, царящая на кафедре, слизывала твердые представления Глеба о чести и долге. Он уже злился на себя, что не умеет жить так, как живут некоторые на кафедре. Увидев Марину, бросил:
— Ваше сиятельство, ваша просьба исполнена. Если бы вы снизошли до вознаграждения…
— А ты, я гляжу, малый не промах. Своего не упустишь.
Глеб неожиданно для себя взял кисть Марины, нежную, играющую ярко-розовыми ноготками, покрытыми лаком без перламутра и напоминающими лепестки облетевшей сакуры, провел пальцем по линии жизни, обратив внимание, что линия ума прерывистая, сильно выгнутая и короткая, перевернул ладошкой вниз и поцеловал, ощущая губами шелковистость нектарина и вдыхая запах абрикосового крема.
— Завтра вечером получишь. Не уходи.
Глеб весь день места себе не находил, сидел как на иголках. С трудом представлял, как он будет брать у Марины деньги. Идти к ней не хотелось, на душе было гадостно, и он думал о том, что в семье Вики его бы не поняли. Опять же, Марина, должно быть, доложит все Друбичу.
В шестом часу, убедившись, что его коллеги ушли, заглянул к Марине. Та сидела у себя за столом и подпиливала ногти.
— Можно?
— Проходи, проходи.
Порылась в сумочке и достала запечатанный конверт:
— Вот! Помни о моей щедрости и благосклонности. И не болтай.
Глеб взял протянутый ему конверт и снова поцеловал руку, пахнущую абрикосом. Опять совершенно неожиданно для себя скользнул губами выше к сгибу локтя, завороженный запахом из детства, когда они с дядькой, проезжая по симферопольской трассе, обтрясали абрикосовые деревья, набирая по нескольку ведер и корзин душистых оранжевых плодов, чей запах потом стоял в квартире не одну неделю, пока дозревали твердые и зеленоватые фрукты, сорванные до срока, и в кастрюлях на подоконниках стояло варенье с проколотыми спичкой ягодами, наливаясь по трое суток янтарным светом.
Запах абрикоса исчез. Под сачком его губ билась вена, синяя голая гусеница из Страны чудес, которой уже слышался шелест собственных крыльев бабочки, перепархивающей с цветка на цветок.
Он честно отдал деньги Вике, сказав, что ему дали дополнительные часы на подготовительных курсах взамен заболевшего сотрудника. Он не чувствовал ни малейшего стыда, муки совести почили во сне, одурманенные шелестом купюр. Единственное, что его занимало, — это понять: все ли экзамены и левые доходы под контролем Марины или некоторые преподаватели могут иметь «свой бизнес».
В следующую сессию все повторилось по уже знакомой схеме. Он с досадой подумал о том, что у Марины, вероятно, оседает большая часть оброка. Его так и подмывало поговорить с кем-то из коллег об этом, но он не решался.
42
В апреле праздновали юбилей Друбича — и завкафедрой пригласил всех своих сотрудников в ресторан.
Тамадой на юбилее оказалась коллега с соседней кафедры, являющаяся профоргом факультета. Она чем-то напомнила ему Марину. Ее и звали тоже Марина. Глеб про себя окрестил ее Марой. Более яркая и шумная, чем Марина, уже не очень молодая, но сильно молодящаяся женщина в платье красного цвета с глубоким декольте, блестящая, словно обертка для цветов.
Места в зале были распределены заранее — и Глеб оказался за одним столом с Марой. Мара в основном находилась в центре зала, вызывала поздравляющих, проводила всякие конкурсы, объявляла танцы. Лишь изредка подбегала к их столу, чтобы подзаправиться.
Друбич был с супругой. Жена его оказалась очень приятной стройной, ухоженной интеллигентной блондинкой в золотистых очках, которые ей очень шли и делали ее похожей на стрекозу с фасеточными глазами. Одета она была в бирюзовое платье, спадающее трехъярусной юбкой к ногам, точно настоящие морские волны набегали друг на друга, из волн выныривали и ее руки, рассекая воду и открывая чуть тронутые загаром предплечья. Чуть ниже ключиц, среди двух ниток крупного жемчуга, на волнах качался белый цветок, напоминавший издалека чайку, присевшую на воду. Глеб почему-то подумал: «Что же она Марину-то не разглядела?» Держалась жена заведующего очень скромно, сама почти ничего не ела не пила, разговоры поддерживала, но как-то очень тихо, вписываясь в общий монотонный гул, напоминающий гул пчелиного роя, почти не прорывающийся через музыку. У Глеба мелькнула мысль о том, что если бы он выбирал из жены Друбича и Марины, то выбрал бы жену. Марина подходила к ней чокаться и что-то вкрадчиво говорила, заглядывая в глаза, точно пациенту с психиатрическим заболеванием. Жена мило улыбалась, односложно отвечала, прижимаясь к Друбичу, всем видом как бы говоря: «Защити меня, милый, от всех этих светских бесед, звона фанфар и танцев с бубнами. И зачем нам это?»
Когда все речи были сказаны, напитков было выпито столько, что в конкурсы уже не игралось, Мара уселась за их стол окончательно и, доедая давно положенное на тарелку в коротких перерывах между своими вахтами конферансье, стала потчевать сидящих с ней за столом байками из жизни кафедры. Байки были безобидные — все покатывались, хихикал и Глеб, Мара заливалась громче всех: смех ее был раскатистым и почему-то напомнил Глебу, как они с ребятами колотили железными прутьями по мусорным бакам, пугая всю округу. Мелькнула смутной рыбой, проплывающей под водой, мысль, что надо бы идти домой, что Вика одна с ребенком и наверняка будет дуться, если он придет поздно и пьяный, но подумал уже как-то лениво, как сквозь наваливающуюся дрему. Заиграли медленный танец — и Мара буквально схватила его за рукав рубашки (пиджак давно висел на стуле, так как в зале стало очень жарко) и потащила в круг, где пары топтались в медленном танце. Глеб неловко переминался с ноги на ногу, чувствуя раскаленное, будто электрический камин, тело Мары. Мара откровенно прижималась к нему грудью шестого размера, и грудь колыхалась в глубоком вырезе блестящего платья, рвалась наружу, словно кабачки к солнцу. Она будто парализовала Глеба: тот был не настолько пьян, чтобы его брали под руки и куда-то вели, он хорошо понимал, что Мара, как полноводная река, подхватила его, попавшего в быстрину.
