Вика почувствовала себя так, словно она тихо посапывала в самолете — и вдруг самолет попал в зону турбулентности. Она вцепилась в подлокотники белыми от страха и деревянными пальцами. Но пальцы скользили и съезжали, тошнотворная пустота поднималась под горло, голову окутывал какой-то туман, как в парной, и сама она была вся липкая и мокрая, точно растекшийся слизняк.
Она старалась говорить ровным голосом, но чувствовала, что голос предательски дрожит, вибрирует, словно майский жук на стекле, пытающийся вылететь через него в еще не набравший сочность зелени неухоженный сад, чтобы весело вгрызаться во вскинутые копья туго свернутых листочков. Ощущала, что слезы наворачиваются на глаза, но не льются, а висят на ресницах, затуманивая четкий мир. Все очертания комнаты размыты, она спит, качается, как в люльке, и скоро проснется, и все встанет на свои места.
Набрала в легкие побольше воздуха и постаралась сделать равнодушную мину: я маска из папье-маше, и у меня все нормально, ни одной морщиночки, губы растянуты в тонкую нитку наподобие улыбки, я спокойна, как могильная плита. «Да кто же видит твою хорошую мину?» А голос, предательски подрагивающий и жалобно дребезжащий, будто трамвай на стыках рельс, слышат на том конце провода. «Я спокойна, я спокойна…» — где она, та магнитофонная запись на катушке памяти? Почему обрывается и сипит? Выдохнула:
— Зачем вы мне это говорите? Мне это неинтересно. У нас счастливый брак, — и испуганно бросила трубку, будто румяное надкушенное яблоко, из которого показался большой белый червяк…
Потом долго сидела, уставившись в одну точку, как оглушенная взрывной волной. Убить — не убило, но контузило, щека дергается, глаз моргает, но слезы не текут, только комната вся расплывается и дрожит, будто отражение на реке.
Хотела тут же, как явится домой муж, устроить ему скандал, а потом собралась с силами и решила, что лучше сделать вид, что она ничего не знает… Только вот если сам заговорит, то что тогда? Эта мадам, наверное, ему все расскажет о своем звонке. И тогда ходить с маской безмятежности на лице будет ой как трудно. Да она и сейчас, эта маска, постоянно съезжает: приходится поправлять пальцем и потуже завязывать ниточки на затылке. Она чувствует, как под этой маской ей тяжело дышать и жарко… Тонкая кожа ощущает шероховатость картона. Декорации построенного дома сдвигаются с места от легкого нажима руки… А если спиной привалиться?
Это оказалось так трудно: делать вид, что ничего не произошло. Она словно окаменела, высохла, утратила эластичность, как резиновая кукла, забытая и оставленная ребенком на даче в саду до следующего сезона, которой предстояло пережить и нудные осенние дожди, и суровые морозы, и бурные ручьи, сбегающие с пригорков по весне от пригревших лучей, и палящее знойное солнце.
Оставила еду на плите, а сама ушла в гостиную: включила телевизор и уставилась на экран, где показывали какую-то из очередных серий мыльной оперы. Что происходит на экране, не видела: перед глазами, будто кадры с поцарапанного диска, крутился один и тот же повторяющийся сюжет. Это же надо: быть такой слепой…
Оказывается, она совсем не знала мужа. Ей наивно казалось, что не мог Глеб полюбить такую вульгарную бабенку. Это никак не укладывалось у нее в голове! Насколько можно быть слепой, чтобы не замечать бревна в глазу? Нет, она, конечно, знала о существовании этой дамы, но никогда не воспринимала ее как возможную разрушительницу своего очага, который хоть и потрескивал сучьями в камине, выстреливал обжигающими искрами, но горел ровно, вроде газовых огоньков по периметру духовки.
Хотела поработать. Она иногда брала работу на дом. Но опять не получилось. Строчки прыгали, как оттянутые резинки: она пробегала по ним глазами, но опять ничегошеньки не видела. Просто тупо сидела и смотрела в пространство, мысленно продолжая не начатый наяву диалог. Потом легла на диван, на левый бок, свернувшись калачиком, подложив под голову валик. Лежала, ощущая мокрой щекой грубый обивочный материал, и глядела в стену, изучая рисунок на обоях. Обводила по периметру взглядом цветы — и не заметила, как провалилась в сон. Очнулась с ощущением, что пора на работу, испугалась даже, что проспала, так как не слышала, что будильник прозвенел, но на часах было только полдесятого вечера. Вспомнила про звонок — и решила мужу ничего не говорить. Пусть все идет так, как идет. Даже думать не хотелось о каких-то переменах. Стало страшно.
Всплыло, как однажды видела в молодости на юге пожилую пару. Оба были высушенные, как сухофрукты, такие же бесформенные, но глаза их от этого, казалось, были огромными и лучились такой любовью! Они почти не отрывали взгляда друг от друга. Бережно стряхивали ладонями друг с друга песчинки. Она тогда подумала, что выражение «сдувать пылинки» — это про них. Только они сдували песчинки. В море они входили, взявшись за руки, поддерживая друг друга на скользкой гальке, массирующей ступни ног. Долго плавали бок о бок, как два дельфина. Она все время искала их розовую и зеленую шапочки, качающиеся на волнах, точно надувные мячики. Потом выходили из моря, так же взявшись за руки. Если волна была сильная, то он шел чуть-чуть впереди подруги, затем разворачивался к ней лицом и вытягивал ее на мокрые голыши. Она помогала ему снимать мокрые плавки: заботливо оборачивала полотенцем и придерживала его, пока он не переоденется. Вика завидовала им тогда, тому, что они друг у друга есть, и тому свечению, что исходило от их влюбленных глаз. Подумала, что она тоже постарается найти такого мужа, на которого можно будет смотреть и в старости влюбленными глазами. Она тоже будет помогать ему снимать мокрые, прилипшие к скользкому телу плавки. Надо только немного подождать — и твоя истинная половинка разломанного яблока, с которой только ты обязательно совпадешь, непременно найдется… Как она была наивна и чиста…
46
Стояли последние теплые дни бабьего лета. Мара решила совершить вылазку в лесок на горе на берегу Волги, из которого открывался шикарный вид на реку. Березовая роща уже начинала терять листья и становилась полупрозрачной. Казалось, желтые листья были пропитаны медом. Мара остановила машину у раздвоенной березы. Река в этом месте слегка поворачивала так, что было видно оба берега. Правый берег в этом году не выгорел — и издали чудилось, что на нем пасутся зеленые овцы. Левый берег был очерчен полосой песка, по кромке которой бежал лес, издалека казавшийся размахрившейся лентой. Река была зеркального цвета, ближе к левому берегу вдоль нее лежала странная черная полоса. Глеб было подумал, что это землесос, который плохо видно отсюда, но, отступив несколько метров, обнаружил, что полоса пропала. Луга были тоже еще зеленые, перерезанные небольшой речкой, извивающейся серебристой лентой фольги. Неподалеку от нее блестело хромированным подносом озеро. Пахло грибами и мхом. Запах рождал странное чувство щемящей тоски, которое посещало Глеба на кладбище, когда убирали прошлогодние листья с могил. Прижался щекой к белому стволу березы, ощущая его нежную шероховатость и запах смолы. Рядом с березой застыл куст бересклета, облитый лучами потянувшегося к горизонту солнца, казавшийся осыпанным цветами шиповника, потерявшего все листья. Чудилось, что внутри куста зажгли маленькие свечки. Мара подошла к кусту и стала ломать его ветки, собирая зимний букет. В машину не торопились, опьяненные картиной запоздалого бабьего лета, которое хотелось цедить по каплям как дорогой, настоянный на травах ликер. Наконец Мара кинула букет в багажник и подошла к нему. Обвила его руками сзади, предавая жар своего тела. Он почувствовал, как ее груди ткнулись слепыми котятами в его лопатки, а холодный нос защекотал шею.
