Оказалось, что двое могут существовать, не имея ни общего быта, ни общих интересов, ни прошлого, ни будущего. Да и настоящего у них не было. Власть тела оказалась сильнее рассудка. Рассудок тихо спал, свернувшись калачиком и пригревшись на теплой печке нежности и страсти. Теперь она ждала звонков от Сергея Александровича, от одной мысли о его объятиях все в ней звенело натянутой струной, соловьи заливались майскими трелями и хотелось тут же сорваться и лететь навстречу тому темному и дикому, в непролазную чащу которого ее завели, осторожно взяв за руку, точно маленькую девочку. Она больше не раздражалась по поводу безобразного почерка и данных, которые не могла состыковать. Радовалась поводу для встречи и ужасалась тому, что ее куда-то тащило и крутило, как не умевшего кататься на коньках человека, который разбежался — и неожиданно для себя поехал, неловко взмахивая руками и боясь упасть на жесткий и холодный лед. Приходила домой раскрасневшаяся, выпорхнув, как девочка, из машины, и шла готовить ужин, думая о том, что хлынувшие в ее жизнь краски были какие-то экзотические, как красный мох или красная луна, как розовая вода в озере и голубые розы, поставленные в вазу с синькой.
— Мы с тобой как на разных планетах живем. Ты какая-то вся правильная… — сказал ей как-то Сергей.
«А это разве плохо?» — подумала с горечью.
Ответом был шорох листьев, расшвыриваемых ветром. Вика почувствовала, как глубокая печаль снова обняла ее своими холодными ладошками и сжимает все крепче в своих объятиях. Положила свою тяжелую голову прямо во впадинку на ключице, замерла, спазм пережал ей горло: ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни что-то сказать в свое оправдание. Впрочем, почему и перед кем она должна оправдываться? Почему она должна чувствовать вину за то, что не хочет жить по законам волчьего мира и по правилам гиен и шакалов? Почему она должна менять ценности, что были заложены в нее с детства? Только потому, что мир перевернулся? Только потому, что потянулась за лаской, которой ей так не хватало? Женское сердце, как подснежник, вытягивает шею к солнцу и, как лит лия, сворачивается с наступлением сумерек. Кажется, для нее снова наступила череда сумерек. Она уже принимает это как должное. Закон природы. Если качели взлетают вверх, то они должны упасть вниз. Чем выше взлетают вверх, тем с большей скоростью летят вниз.
Она совершенно спокойно думала о его жене и о том, что она, должно быть, у него не единственная любовница. Если бы он вдруг сказал, что расстался с женой и зовет в «подруги жизни», она бы, пожалуй, согласилась. С ним она чувствовала себя защищенной от ветров жизни, точно плыла в холодной осенней реке в гидрокостюме. Не время для заплывов, да и она не пловчиха на длинные дистанции, но вот это ощущение, что ты в гидрокостюме, было не продуктом ее причудливой фантазии. Только защищенной она себя чувствовала лишь тогда, когда, изящно подобрав полы пальто, садилась к нему в машину и они мчались в его загородный дом. В остальное время Сергея с ней не было, теперь он почти не звонил и перестал проверять, как она делает работу. Он посылал ей иногда коротенькие незатейливые эсэмэски типа «Привет, мой малыш, целую…», «Сладко целую мою маленькую пчелку…» — и тогда она блаженно улыбалась тому, что о ней вспомнили среди круговерти дня, где метелью мели бумаги, шквалом налетали звонки и летучки… Она тут же посылала ему что-нибудь в ответ: «Целую, милый!» или даже «Я соскучилась…». Эти эсэмэски были как очнувшиеся бабочки, что спали в холодном пространстве между двух рам, и вдруг до них дошло тепло от батареи, в которой наконец пробили воздушную пробку.
Иногда она разглядывала эти сообщения в перерывах между написанием глав его диссертации — и загадочная улыбка трогала ее губы, словно солнечный зайчик пробегал по стене от передвигаемого на комоде зеркала. Но почти всегда, когда она пыталась дозвониться до него, он не брал трубку. Это особенно возмущало ее тем, что звонила она чаще всего, чтобы выяснить какие-то детали, касающиеся его работы. Сначала думала, что занят на работе или ему неудобно разговаривать в присутствии домашних, потом стала догадываться, что он просто берег свое время, нужное ему не только для работы, но и для отдыха, сна, домашних дел и домочадцев. Когда она это поняла, то стала грустить о том, что она как дикий куст ежевики в ухоженном саду, который не вырубают, чтобы мимоходом раздавить во рту ягоду с кислинкой или бросить в компот для полного ягодного букета и насыщенного цвета. Он ни разу не поинтересовался тем, как она живет и чем дышит. Иногда она что-то рассказывала ему по дороге до дачи или когда они пили чай, но всегда ловила себя на мысли, что это надо ей: выговориться, а он почти не слушает, где-то витая. И тут же сникала, понимая, что ее не услышат, не поймут и не пожалеют — не возьмут на руки, где на широкой груди можно спрятать лицо от такого большого и страшного мира. И все же она по-своему привыкла и привязалась к нему. Это не был расчет: ей мало перепадало из его отутюженной и обеспеченной жизни. Чаевые с чужого праздника, где она была примерной обслугой.
Чем была их любовь? Властью рук и губ? Властью прикосновений, притягивающих, как море, о котором помнят и в холодные зимние вечера, когда окна расцвечены причудливыми узорами, закрывающими сгустившийся полуночный мрак, и в мартовское снеготаяние, когда снег остался лежать грязными серыми островками, впитавшими угольную пыль промышленного города, лишь на пригорках, а караван возвращающихся с юга грачей черными неровными стежками прошил плещущее морским воздухом небо, похожее на уснувший голубой залив? В море хотелось вступить и погружаться все глубже и глубже, пока вода не подступит под горло и не оторвет тебя от земли, усыпанной острыми камушками, которые так и не обкатались.
Иногда она думала о том, что если бы Сергей вдруг исчез, умер, скажем, то ничего не изменилось бы в ее жизни. Она бы попереживала несколько дней — и все, боль рассосалась бы, как мятный леденец, который когда-то в детстве давали в самолете при наборе им высоты.
Вика привыкла к звонкам его жены. Та как будто чувствовала, что ее муж отрывается с другой. Звонила жена всегда. Вика не помнит ни одной встречи, чтобы ее телефонный звонок не вспугивал их романтическую атмосферу. Она чувствовала себя синичкой, клюющей корм, насыпанный проворным воробьям. Улетала на свою ветку и сидела там нахохлившись, наблюдая, как воробьи дерутся за крошки корма… Впрочем, она лукавила… Был бы Сергей обычным младшим научным сотрудником или заурядным преподавателем, слетела бы она к нему со своей ветки? Вряд ли… Ей нравились умные и успешные мужчины. Образ отца маячил перед глазами, скрывая своей глыбой встречных мужчин. Они почти все были для нее на одно лицо, стертое, как фоторобот… Увидеть она могла только умного и успешного… Она по-прежнему в глубине души презирала Сергея за то, что он не хотел потратить свое время на нужную ему степень, но это ничего не меняло. Она, как изумленный ребенок, впервые привезенный родителями к морю, удивляется и радуется его бескрайности и прозрачности, ощущению удивительной легкости, с которой можно барахтаться и плыть в соленой воде, бросалась в объятия Сергея и уплывала большой скользкой рыбиной в глубину, сквозь которую сочился вечерний свет заходящего солнца.
Она знала, что у них нет будущего, и это ничуть не расстраивало ее. С удивлением для себя находила она в себе то, что до поры было скрыто, будто паранджой, стеснительностью и воспитанием. Ее все считали правильной. Да и она сама тоже считала себя правильной. Как так получилось, что она кинулась в объятия какого-то преуспевающего администратора и даже не мучается от раскаяния? Да, конечно, Глеб был виноват в том, что пошатнул все ее представления о браке, как, впрочем, и ее первый муж… Но она не хотела сводить счеты и вообще играла в благородство, и вот… Да, пожалуй, где-то в глубине ее души жило желание прожить идеальную семейную жизнь: «Жили, как в сказке, и умерли в один день…» Но со сказкой явно не получилось… Сочинилась обычная житейская история, банальная и скучная, написанная на серой газетной бумаге… Она не то чтобы сравнивала двух своих мужчин, что были теперь в ее жизни, но почему-то, когда она была с Сергеем, перед глазами всплывал Глеб, а когда находилась с мужем, хотелось кинуться в объятия к Сергею… Общее у ее мужчин было то, что ни тому, ни другому она не могла пожаловаться, а если и жаловалась, то ее слушали вполуха, думая о своем, и явно не понимали.
