— Антоша, Антон, Антошечка!
Но больше Антон не слышал ее. Больше он ни на кого не реагировал, хотя прожил еще две недели. Вика постоянно прислушивалась к тому, что происходит в соседней палате, вся обмирая от страха. Липкая рубашонка противно прилипала к спине, точно она попала под дождь. Она еще верила в то, что смерть можно обмануть. Вот сейчас Антон очнется — и они сыграют в ее новую игру, которую ей так не терпелось ему показать. Она видела, как медсестры бегают к нему с кисло родными подушками и капельницами, видела, как его отец греет в руках пузырьки с плазмой, дышит на пузырек, пытаясь его согреть своим дыханием, точно оттаивает окно в замерзшем троллейбусе…
И сама она словно попала в этот замерзший троллейбус, в котором укачивает и поднимается тошнота. Ей снова не хватало воздуха… Он такой морозный, что замерз до ледяных призм, которые она никак не могла протолкнуть в свое горло. Обдирала его до боли, до крови, солоноватый вкус которой она чувствовала на своих губах…
Маленькая Вика провалилась то ли в обморок, то ли в тяжелый сон, придавивший ее холодным, колючим, осевшим после оттепели сугробом… Они идут с Антоном по коридору школы и ищут класс, на урок в котором они, заигравшись на перемене, опоздали. Школа новая, она недавно перешла в нее из другой — и плохо знает своих одноклассников. Вику охватывает страх, что ее будет ругать учительница, что она такая недисциплинированная. Учительница у них тоже новая и предмет новый, на улице весна — и ей так не хочется идти в душный класс, где не хватает спертого воздуха, а в виски больно стучатся настырные молоточки и кружится голова. Но надо! Они доходят с Антоном до какой-то двери, Антон робко стучится и приоткрывает дверь, растягивая большие ржавые пружины, на которых она держится. В открытую дверь она видит учителя с лицом реаниматора, только одет тот почему-то в черную рясу священника. Ей становится страшно. У доски она видит лысого мальчика, того самого, чья рубашонка была залита кровью в тот день, когда она бежала из больницы. Мальчик что-то пишет фломастером на белой доске, но буквы исчезают, как будто чернила испаряются или невидимы для нее. Она стоит и смотрит из-за спины Антона на его старания. Мальчик замечает их и приветливо им улыбается, махнув рукой: «Заходите!» Но Антон неожиданно оборачивается к Вике и очень тихо говорит:
— Тебе не сюда!
Он отталкивает Вику и ныряет в узкий проем двери, которая с шумом захлопывается, больно ударив ее руку так, что из глаз Вики брызнули слезы, и она отшатнулась к холодной шершавой стене, покрашенной в бледно-зеленую краску цвета травы, закрытой от света. Стена нежно и щекотно колется, точно папина небритая щека или зеленый мох.
Через три часа всех детей собрали в коридоре и повели гулять, чтобы вынести тело мальчика без свидетелей. Дети шли молча, как набрав в рот воды, не обращая ни на что внимания, сгорбившись, как маленькие лысенькие старички, опустив глаза, в которых у многих из них блестели слезы. Они шли гуськом, как под конвоем по тюремному двору.
83
Сонную вечернюю тишину выходного вспорол крик Никитиной мамы: «Помогите, Никите плохо!»
У Никиты открылось сильное носовое кровотечение, ему было тяжело дышать — и нужен был кислород. Одной кислородной подушки хватало на семь-десять минут. В отделении было только три кислородные подушки, которые надо было наполнить в реанимации, до которой бежать четыре этажа, так как лифт опять не работал, переход между отделениями, соединяющий старый и новый корпуса больницы, и два длинных коридора. Поэтому родители из тех, кто оставался здесь почти круглосуточно, выстроились в конвейер: бегали в реанимацию, наполняли подушки и бежали обратно, боясь не успеть, отдавали наполненную кислородом, хватали пустую — и снова бежали в реанимацию, по пути заскочив к своему ребенку посмотреть, не кончается ли бутылочка, из которой капает лекарство. Не дай бог, кончится и медсестра проворонит: побежит по тоненькой пластиковой трубочке воздух, втекая в сосуды. Мысль одна: успеть, успеть, только успеть…
Вике с еще тремя детьми дали в руки флакончики с плазмой и поручили их греть. Их нужно было оттаять немедленно — и почему-то именно теплом тела. Вика держала в ладони ледышку, холодом обжигающую руки. Она даже пыталась дышать на флакон и греть его своим дыханием. Стекло запотевало, по нему капельками стекала вода, руки леденели, кончики пальцев были уже совсем деревянные — и она очень боялась, что флакончик юркнет на пол из скользких негнущихся рук. Поэтому она передала флакончик Тане и грела свои руки, потирая ладошки друг о друга и делая пальцами упражнение: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали…» Пальчики стали красные, как у той красной руки, что прилетала к Вике по ночам. Их надо было отогреть как можно быстрее: скоро флакончик, пройдя по кругу детских рук, опять вернется к ней… Пальчики покалывало сотнями мелких иголочек, и Вика чувствовала, как холод из пальчиков проникал в ее тело, доходя до сердца. Она начала дрожать, и ей казалось, что вот-вот потеряет сознание. Чья-то мама грела кипятильником воду и мочила кипятком тряпочки, которыми дети обертывали ладони, чтобы быстрее согреть затекшие пальцы.
84
«Опять… Сколько можно, почему они не могут ничего сделать?» — из коридора донесся крик Никитиной мамы. Вика боязливо вышла из палаты и увидела, что тетя Наташа, молодая и очень красивая, похожая на дикторшу с телевидения (у нее были такие же иссиня-черные волосы, напоминавшие Вике вороново крыло, без всякой завивки, прямые, но всегда аккуратно расчесанные…), стояла возле палаты сына и буквально лезла на стену, обдирая пальцы до крови. Кровавые полоски тянулись по желтой стене, выкрашенной масляной краской… Из палаты донесся крик Никиты:
— Мама, прекрати!
Этот крик вдруг захлебнулся кашлем, сквозь который прорывались, словно голос за кадром, рыдания. Несколько мам выбежали на крик и попытались оторвать женщину от стены. Оттаскивали, но та вырывалась и бросалась на стену снова, точно это могло спасти ее сына.
— Не могу больше, я больше не могу!!! — выла Никитина мама каким-то шакальим голосом. От этого ее воя и Никитиного кашля, перемешанного с плачем, Вике хотелось зажать ладошками уши, но она стеснялась. У нее все холодело внутри от этого зрелища, будто ей проталкивали внутрь пищевода огромный холодный зонд. Какая-то мамочка попыталась всучить тете Наташе желтые таблетки валерьянки, поблескивавшие на ее раскрытой ладони, точно маленькие пуговки.
Чья-то мама бросилась в палату к Никите успокаивать того, но тут же пулей выскочила назад. Ее руки были в крови. И стала теребить Никитину маму:
— Где у вас лекарства лежат? У Никиты же кровь носом пошла так сильно, что, наверное, надо делать тампонаду под наркозом и переливание крови.
Врачей почему-то не было. Чья-то мама зло сказала:
— Они опять день рождения празднуют… Им не до наших детей…
Родители наконец оторвали тетю Наташу от стены, но та снова вырвалась и бросилась к распахнутой настежь двери на балкон, сквозь которую проглядывали деревья, объятые печальным огнем осени, и рябина приветливо покачивала красными гроздьями, казавшимися из коридора альвеолами легких.
