После некоторого раздумья получает ответ:
— Процентов семьдесят.
91
Спала плохо. Проваливалась в темноту на час и снова просыпалась. Лежала в темноте и смотрела, как лучи от редких машин пересекают комнату, высвечивая очертания предметов. Лежала и слушала, как тикают часы. Ей казалось, что часы стали тикать так громко, что мешают заснуть. Иногда в такт часам стучали капли дождя по стеклу. Дождь не мешал, а, наоборот, убаюкивал. Она неожиданно засыпала, словно наплакавшийся ребенок. Ей даже что-то снилось. Сны были цветные, яркие, точно детский мультфильм. Она их почти никогда не помнила, но ощущение яркости приснившихся снов жило в ней весь день. Иногда сны запоминались, и тогда они казались не снами вовсе, а кусочком прожитой жизни.
Приснилось, что она в доме с большими окнами вполстены и в комнате очень светло. Из окон льется солнечный свет, собирая в своих лучах миллиарды пылинок, которые парят и нехотя оседают на пол, точно обожженные горячей лампой мошки. Мебели в комнате нет. Вместо нее — цветы.
Они стоят в глиняных горшках на подоконниках и в беспорядке на полу — и все цветут. Она открывает дверь на веранду — и здесь все залито солнечным светом и тепло. Она решает перенести часть цветов сюда. Неожиданно видит себя в большом зеркале в черной старинной раме на стене: бескровная тень в сером балахоне из мешковины с горшком в руках. Неприятно удивлена и думает, когда же она такой незаметно для себя стала. Выходит на крытое крылечко, покрашенное оранжевой краской и похожее на маленькую верандочку с резными красивыми перилами цвета охры. Дотрагивается до них — и они рассыпаются в труху, напоминающую перегнившие прошлогодние листья. Она растерянно стоит и боится шагнуть по ступенькам вниз.
Проснулась во времена своей юности. Она так явственно чувствовала ту комнату, дверь в которую была как раз напротив ее лица и которая через большой просторный ход вела в бабушкину спальню. Удивилась, что совсем не видно света в окне, хотя она перевернулась от стенки на левый бок. Подумала сквозь сон: «Неужели все фонари за окном погасли? А как же тогда свет фар от пробегающих машин?» Хотела позвать бабушку, но внезапно поняла, что той давно уже нет в живых. Медленно возвращалась она в действительность: в комнату, где окно было прямо напротив ее лица, если лежать на спине. Дерево в окне с дрожью заглядывало к ней в форточку и тянулось всеми ветками вверх, точно простирало руки к небу, прося принять его туда. Поняла вдруг, что она уже не девочка, а женщина, стоящая на пороге интересного возраста, за которым женщина перестает быть женщиной, а превращается в тень: бесформенное расплывшееся облако с кудельками на голове, на которое смотрят сквозь повисшую на дорожке паутину морщин, скоро сама старушка, если она доживет до этого. Как же так она заспала всю свою жизнь, что показалась себе девочкой, которая рассыпала распущенные волосы по плечам, и они стекали сосульками-ручейками, будто вода, окрашенная опокой, смываемой с гор бурным таянием снегов? Возвращаться в действительность не хотелось, она уже вспомнила о своем предстоящем визите к онкологу — и будущее пугало ее, словно черная пропасть над обрывом, своей возможностью оступиться и сорваться. Вон камешек уже качается под ногой…
92
А как вы справляетесь с накатывающим мерзким ужасом, липнущим холодной слизью, засасывающим вас, словно гнилое болото, когда понимаете, что медленно погружаетесь в бездну и до кочки уже самому не дотянуться, а шест протянуть некому? Одна. Страшила даже не смерть, которая казалась еще далеко, а операция… быстрое погружение в мир причудливых сновидений, откуда не будет возврата. Тяжело было не столько отказаться от операции, сколько противостоять близким, которые были убеждены, что, если у тебя рак, то надо идти, как на плаху, на стол хирурга и что не может быть уже лучше, может быть только хуже и хуже — и после постановки диагноза жизни уже не будет, той, где «прекрасное далеко» еще впереди, будет только марафонский бег к гробу, в котором тебе дают напиться теплой воды из заботливых рук на обочине дороги и промокают твой лоб в бисеринках пота, похожих на капли росы, хорошо сознавая, что этот забег неожиданно может оказаться и бегом на короткую дистанцию.
Бог забывается во время предсмертных мук. Страдание, ужас, чувство несправедливости заполняют собой весь мир. Воспоминание о Боге становится чем-то маленьким, все меньше и меньше, и наконец уходит куда-то за край. Твое бытие остается единственным, что имеет какой-то смысл. Остальное все — призраки, бесплотные и бесцветные. Все желания высыхают и опадают, словно ягоды вишни, брызнувшей соком от клюва настырных птиц.
Бессильные, полные горечи мысли все об одном и том же потянулись в ее голове, как замедляющий ход запыленный товарняк на железнодорожном переезде, перекрывший дорогу.
Много плакала, в основном когда никто не видел. Слезы текли неостановимым потоком, словно из крана со стертыми прокладками, изъеденного коррозией. Однажды, когда дорыдалась до такой усталости, что не хотелось двигать ни рукой, ни ногой, тело стало как мешок, набитый сухим цементом, неподъемное: хотела бы окаменеть, стать холодной и спокойной, — не получалось. В голове было пусто и гулко, как в недостроенном и разрушенном здании, хотелось закричать, но боялась захлебнуться собственным криком. И вдруг услышала отчетливый мужской голос в своей голове: «Ну, ты же сама просила!» И она вспомнила, что много раз и после аварии с Глебом, и, когда узнали, что сын у них тугоух, и после его нелепой гибели действительно просила: «Господи, у меня больше нет сил жить в этом мире, забери меня к себе!»
Вика была так ошарашена своим открытием, что-было стыдно после этого просить Бога: «Исцели!» После этого она перестала плакать, так как решила, что кому-то болезнь послана за грехи, а ей как бы в исполнение ее желаний, даже как подарок, потому что высшие силы слышат не каждого и просьбы не каждого выполняют. Она вспомнила о том, что слышала когда-то еще в детстве, что мысли материализуются.
Вспомнила одну притчу: «Однажды на море корабль попал в страшную бурю. Ветер ураганной силы; волны вздымаются до почерневших небес; пассажиры в ужасе и истерике; капитан кричит: «Рубить мачты!» И только один Мудрец спокойно взирал на ревущую стихию. Наконец спасенный лишь каким-то чудом да искусством капитана корабль, весьма потрепанный, с разорванными парусами, приходит в порт. Пассажиры на подгибающихся ногах сходят на твердую землю. И один мужчина обращается к Мудрецу с такими словами: «Вы были так спокойны в эту ужасную бурю… Вы что, разве не понимали, что от смерти нас отделяла всего какая-нибудь пара жалких досок?!» — «Да, — отвечает тот, — но здесь, на суше, нет даже и их».
93
Операция прошла благополучно, но Вика очень долго приходила в себя. Лежала целыми днями в дреме и не могла поднять веки, казалось, что ресницы из чугуна. После облучения и химиотерапии ее замучили постоянная тошнота и рвота, сдало сердце, и она долго пребывала где-то на грани яви и небытия, потеряв волю и желание жить. Внезапно Вика поняла, что она больше ничего не ждет от жизни, ничего в ее жизни больше не будет, но не испытала при этом ни малейшего отчаяния или хотя бы грусти, только облегчение. Ей было все безразлично и даже иногда хотелось, чтобы все скорее кончилось. Иногда ей казалось, что врачи тоже этого хотят, и тогда она пугалась, что ее жизнь, как и жизнь всех других, не представляет для них никакой ценности — и они не желают тратить дорогостоящие препараты и свои нервы на больную, которая должна покинуть этот мир.
