98
В декабре Глебу позвонили с работы жены и сказали, что Вику отправили в больницу на «Скорой помощи».
Она просто застыла на работе. Стояла и разговаривала с коллегой, которому симпатизировала, а потом вдруг сначала ее взгляд остановился и замер, как заяц, прижавший уши при виде удава, а потом вся она мгновенно окаменела и стала похожа на вырубленную скульптуру. Ее попытались окликнуть, но она никак не реагировала. И впрямь мраморное изваяние. Стоит, опершись рукой о письменный стол, со взглядом, устремленным на белый листок, испещренный мелким бисером букв, — смотрит, как будто памятник, поставленный на волжском откосе, на речные просторы. Вызвали «Скорую», приехавшие врачи сделали Вике укол, оторвали ее ноги от пола и повели к лифту, словно в замедленной киносъемке при последних кадрах фильма, где герой удаляется по дороге, ведущей в никуда, превращаясь в маленькую букашку, становящуюся точкой.
Через неделю ее отпустили домой и заверили Глеба, что ничего страшного — это все последствия сильных эмоциональных стрессов.
Томография, правда, показала, что у нее небольшая опухоль мозга. Пока совсем маленькая и, к счастью, растет медленно, но женщину могут мучить головные боли и галлюцинации. Вика вспомнила, что три зимы назад она поскользнулась и упала затылком на лед так, что на голове образовалась лиловая шишка, которая очень долго не рассасывалась, и она спала только на боку. Еще у нее тогда слабо кружилась голова, и мама с мужем предположили у нее сотрясение мозга, но к врачу она тогда так и не пошла. Она боялась думать о том, что это могут быть метастазы, но эта мысль, словно подземный ключ, проделавший ход под дом и подмывавший его столбы, отчего тот странно скособочился, текла где-то в глубине ее души, совершая свою разрушительную работу.
Ей казалось, что она стоит на палубе гигантского океанского лайнера, и у нее нет никакой возможности сделать выбор и решить не уезжать, ведь корабль уже отошел от пристани… Впереди бескрайний океан, позади синяя бурлящая вода за кормой… И фигурки дорогих ей людей, смотрящих вслед белой железной птице, плывущей в неведомые им страны, делаются все мельче… Узкая полоска воды между лайнером и берегом становится все шире, лица людей стираются — и только свежий ветер хлещет в лицо. Корабль набирает скорость.
99
Глеб проснулся от того, что по руке медленно ползло что-то черное. Инстинктивно схватил это нечто в полусне, придавил пальцем и бросил на пол. Сначала подумал, что муха. Без очков не разглядел крыльев. Взял с прикроватной тумбочки газету и придавил. Увидел на газете водянистое темно-коричневое пятно, напомнившее машинное масло. Потом разглядел сломанный сухой волосок, оставшийся от раздавленной ноги паука. Дурачок! Неужели паучок думал, что ему по силам оплести человека шелковыми нитями и тот будет висеть, как бабочка, сначала трепыхая шелковыми крыльями, а затем вдруг дернется и замрет в неподвижности, превращаясь в сорвавшийся с дерева сухой листок, обрастающий пылью? Так и мы… Нам кажется, что мы можем сплести паутину из снов, слов, улыбок и сновидений, распять на ней приглянувшуюся жертву и потихонечку пить из нее соки, столь необходимые для нашей придуманной и вымечтанной жизни, которая окажется совсем не тем, что виделось в юности, сидя на морском берегу в теплый южный вечер, ловя посвежевший, пахнущий йодом ветер обгоревшим и полыхающим лицом и завораживаясь серебристым блеском воды, в которой качалась белыми лепестками осыпавшейся магнолии кривляющаяся бледным ликом гигантская луна.
Он подумал о том, что, чем глаже становилась у него жизнь, тем меньше было в ней друзей. Друзья высыхали и опадали, как листья. И он тоже становился сухим деревом, готовящимся к зиме, которое от гибели спасало уже не жаркое солнце, бьющее в глаза солнечными зайчиками от стекол пробегающих автомобилей, а глубокий снег, в который он врастал все глубже и глубже. Он уже и не переживал об этих друзьях, а принимал их медленный уход как должное. Впервые он почувствовал это отчуждение, когда вошел в семью Вики. Неожиданно он оказался в автомобиле с бронированным стеклом, который нес его к счастью. Он слышал злорадный шепоток за спиной, но этот шепот был как легкое дуновение ветерка в летний солнечный день: его и не замечаешь вовсе. Ему завидовали исподтишка, остерегались, часто обрывали разговор на полуслове, как только он входил в комнату. Он был умен, не избалован, самостоятелен, но то, что он женился на дочери академика, вызывало раздражение. Даже тогда, когда его жизнь переменилась: умер тесть и родился больной ребенок, требующий железных нервов и высасывающий из них, родителей, по капельке уверенность в их «прекрасном далеко», разрушающий гармонию и ввергающий в состояние человека, вступившего на тонкий, местами треснувший лед, из-под которого набегает на его поверхность вода.
Когда же их жизнь вошла в колею, он снова, как в юности, почувствовал отчуждение, так как, невзирая на потерянные на суету и выживание годы, оставался по-прежнему способным сотрудником, медленно, но верно поднимающимся вверх и оставляющим своих коллег далеко позади. Одиночество и отчуждение, казалось, играющие в прятки в годы «перестройки», когда все в институте были почти равны и выбирали жуков из круп, закупленных по талонам и хранящихся в буфетах и навесных шкафчиках, вышли на солнечный свет и жмурились после темноты. С самостоятельностью и независимостью пришли самодостаточность и эмоциональное очерствение. Ему нужен был теперь просто конечный результат — и не важно, какой ценой он был достигнут и что о нем говорят. Он знал, что жена осуждает его за это циничное отношение к жизни и что в поселившихся сквозняках в доме виноват он, но ему давно уже было все равно. Он даже и не заметил, как его эмоции постепенно испарились, будто влага из хлеба, и он превратился в нечто, о которое можно поломать зуб. Он честно тащил свой воз, не думая скинуть его, но делал это по какой-то инерции. Жизнь подошла к перевалу, за который страшно заглядывать. Как так случилось, что он, в сущности, осторожный и рассудительный человек, так промахнулся и вытащил пустой лотерейный билет, хотя ему казалось, что билетик-то крапленый и его видно невооруженным глазом?
Он не достиг ничего из того, что нарисовало его юношеское воображение. По сути, он банкрот… Он знал, что от того честолюбивого и цепкого провинциального мальчика, пускающего корни на чужой земле, не осталось ни следа. Он злился на свою мягкотелость и нерешительность, но ему стало все равно. Он устал расти вверх в тени тестя и понимал, что не сможет выпрямиться никогда. Иногда он думал о том, был ли бы он счастливее, оставшись жить в своем провинциальном городке, где родился, и ужасался тому, что ему пришлось бы жить среди людей, которые, как и он, медленно переползают изо дня в день, как та муха, что только что ползла по его лицу. Он не раз ездил в отпуск навестить постаревшую мать — и каждый раз с облегчением и растерянностью возвращался оттуда. Им там откровенно гордились, но считали каким-то не от мира сего, когда он мельком начинал говорить о какой-нибудь книге или спектакле. Там текла своя провинциальная жизнь, и люди были счастливы без этих, как они были уверены, совсем ненужных здравомыслящему человеку вещей. И он там чувствовал себя неуютно, будто идущая на шпильках по разъезженной проселочной дороге девица.
