Иштван не сомневался, что другие узники также начинают это чувствовать, хотя и не осознают, что именно с ними происходит. То, что вызывало у него приступы боли и набрасывало или, наоборот, отдергивало пелену, лишь осторожно дотрагивалось до их мозга, словно царапало содранную кожу. Люди становились нервными, дергаными, некоторые, похоже, испытывали проблемы с головой. Они все чаще злились, порой сами не понимали, что они говорят. Иштван больше не чувствовал себя неполноценным – теперь он видел то, чего не могли разглядеть остальные. И видел, как люди вокруг меняются, в то время как сами они ничего не замечали.
Он старался сохранять спокойствие. По ночам спал в своей камере, а когда утром раздавался сигнал к побудке и дверь автоматически отъезжала в сторону, выходил вместе со всеми, пытался поддерживать беседу и делал вид, будто он такой же, как и остальные узники. Однако у него никогда не получалось долго общаться с людьми, и он быстро терял нить разговора. Иштван знал, что отличается от них. Те трое заключенных, что сидели вместе с ним за обеденным столом в первый день, – Билл, Майкл и Уолдрон – относились к нему лучше других, Иштвана также тянуло к этой троице. Возможно, из-за их хорошего отношения, а может быть, просто потому, что они были первыми, кто с ним заговорил.
Иштван видел, как это нечто влияет на его новых товарищей, но влияет иначе. Когда Иштвану казалось, будто привычный мир отступает, Майкл, например, просто уходил в себя. Уолдрон делался нервным, перевозбужденным. А Билл начинал бубнить что-то себе под нос, и на его лице появлялась глупая улыбка. Так продолжалось до тех пор, пока привычный мир не возвращался и все они не становились более или менее такими же, как прежде. Но не совсем. Каждый раз путь назад казался чуть более далеким и они останавливались чуть раньше.
Вероятно, отчасти в этом была повинна сама атмосфера тюрьмы. Заключенные пользовались здесь некоторой свободой, но только в пределах одного круга, который опоясывало еще одно кольцо, где находились те, кто за ними наблюдал. Но было еще и третье, выйти за которое не могли ни одни ни другие. Иштван всю жизнь чувствовал, что кто-то невидимый постоянно следит за каждым его шагом, но прежде никто из окружающих ничего такого не замечал. Теперь Иштвану было немного спокойней: он знал, что и другие ощущают то же самое. И что они убедились в его правоте.
Шли недели, и с каждым разом явления иного мира для Иштвана делались все более яркими. Из пелены ослепительного света к нему приходили призраки прошлого и говорили с ним. Он не знал, почему это всегда были либо умершие люди, либо те, кого он считал мертвыми. Поначалу ему часто доводилось видеть лицо брата, а как-то раз даже явилось лицо одного из собратьев по заключению – выступающее из моря света, перечеркнутое белыми полосами. Что-то в этом лице было глубоко неправильным, и источник загадочных видений, похоже уловив беспокойство Иштвана, слегка подкорректировал изображение, чтобы мозгу было легче его воспринимать. Временами Иштван задумывался, почему ему легче видеть лица не живых, а мертвых, но ответа не находил. Он предполагал, что для большинства людей это, наоборот, стало бы тяжелым испытанием и не все смогли бы сохранить в такой ситуации рассудок. Ему же, вероятно, показывали мертвецов для того, чтобы легче было различить два мира, в которых он попеременно существовал: тюрьму и иной, новый мир.
Со временем световая пелена делалась менее яркой, зато новый мир приобретал объемность и расцвечивался красками. Лишь головные боли, от которых он страдал в такие минуты, и тот факт, что ему являлись лица только умерших людей, позволяли распознать, в каком из миров он сейчас находится. Одного Иштван понять не мог: почему он видит свою мать? Иштван не знал, умерла она или нет. Возможно, повторялась прежняя ситуация: лично для него она давно уже была мертва. Или же мать и в самом деле умерла и видение как раз и сообщает ему об этом, принимая ее облик и говоря ее голосом.
Но все чаще и чаще Иштвану являлось другое лицо. Оно медленно проявлялось из света и создавало мир вокруг себя – лицо Тима Фишера, политика, которого он застрелил. Фишер представал перед ним с раскуроченной головой и передвигался странной, неуклюжей походкой. Говорил он тем самым голосом, что и при жизни, хотя Иштван не мог понять, как такое возможно. Впрочем, происходило это очень странно: он просто повторял за Иштваном, не разделяя слова, словно не вполне понимал их смысл.
Например, Иштван произносил:
– Ты умер.
«Тыумер», – вторил голос Фишера. При этом из головы его сочилась кровь.
– Что ты хочешь мне сказать? – спрашивал Иштван и слышал в ответ те же самые слова.
Это напоминало кошмар, хотя и по-своему завораживающий.
«Как же мне понять его? Как заставить понять меня?»
Интервалы между явлениями иного мира становились все короче, а лица умерших глядели на Иштвана пристальнее, с совершенно очевидным, хотя и неясным интересом. Он обнаружил, что лица приближаются, когда он выстраивает в уме числовые ряды, создает из них различные узоры, чем занимался практически всю жизнь, еще с той поры, когда был ребенком. Чем эти упражнения привлекали призрачные лица, было непонятно.
Чувствуют ли и другие то же самое? Иштван так не считал. Он предполагал, что каждый из нескольких дюжин заключенных воспринимает эти явления по-своему. И когда всплески энергии участились, люди вокруг начали меняться – это пробивалось наружу их истинное «я». Они становились более беспокойными, грубыми, и Иштван понимал, отчего это происходит. День ото дня видения делались все ярче, и Иштван чувствовал, что его собственное «я» вот-вот проявится. Но ему было легче, чем остальным, справиться с этим.
А вот один из его собратьев по несчастью, Брайан Конн, не смог справиться. Дело было после ленча. Одни заключенные просто бродили по периметру внутреннего круга, другие занимались на спортивных тренажерах, третьи сидели за столами и читали. Билл и Уолдрон о чем-то беседовали, но разговор явно не клеился. Они запинались, начинали горячиться, и в этот самый момент голову Иштвана сдавило болью, как всегда перед выплеском энергии. Перед глазами возникла знакомая пелена, затем проявился скрывающийся за ней иной мир, и Иштван застыл на месте с твердым намерением не разговаривать при всех с лицом Фишера, но не мог даже отчетливо видеть и слышать тех двоих, что находились рядом с ним. Так он и сидел с крепко сжатыми челюстями и глядел в окровавленное лицо, а покойный политик в свою очередь пожирал его холодным, безжалостным взглядом. Где-то на периферии сознания Иштван почувствовал прикосновение то ли Уолдрона, то ли Билла. Через секунду или минуту лицо поблекло и провалилось в темноту. Пелена света начала расползаться на части, и Иштван снова увидел реальный мир и услышал звук, похожий на крик, который быстро оборвался. Уолдрон крепко схватил его за плечо, но не из-за того, что у Иштвана начались видения, а скорее из-за того, что он сам видел прямо перед собой.
– Какого черта? – воскликнул Уолдрон.
Он уставился в одну точку. Билл тоже повернулся и смотрел в том же направлении, так что Иштван решил и сам взглянуть. Через несколько столов от них сидел Конн. Иштван не сразу понял, на что, собственно, нужно смотреть. А потом увидел черенок вилки, торчавший из руки Конна.
