Азбуковедыч поднял сосновое полено, понюхал зачем-то, прежде чем бросить в камин. Искры закружились над решеткой. Тени заплясали на стене.
– Что такое Ра? – заговорил, глядя в огонь. – Ра – это Бог солнца. Правильно? А что значит «бота»?
Мистимир опять хлебнул из горлышка и занюхал бриллиантовою запонкой на рукаве.
– Фраера отлично по фене ботают. Тебе бы надо с ними повстречаться.
– Э, дорогой! Ошибаешься. Это мы сегодня всё перевернули с ног на голову. «Ботать» – раньше означало «говорить». Вот и получается: «работа» – разговор с Богом.
– Во, куда хватил. Не высоко ли?
– А как ты думал? Кому как ни писателю с Богом говорить? Настоящий писатель – это священник русского слова, и литература для него – литератургия. А ты что вытворяешь? А? Ты не с богом говоришь – ты с дьяволом калякаешь! – Старик взволнованно прошёлся по кабинету, взял со стола объёмную рукопись. – Смотри. Почему здесь красная бумага попадается?
– Где? А ну-ка, ну-ка. О-о! И в самом деле. Ну, это, видно, я кровавую сцену так расписал.
– Нет. Эти страницы от стыдобушки краснеют.
– Да иди ты в баню, черномазый! – Мистимир хмелел с каждой минутой. – Вот когда отмоешься добела – будешь критик Белинский. А пока – извини.
– Белинский, не Белинский, но у меня всегда было и остаётся критическое отношение к творчеству. А у тебя теперь какое отношение? Наплевательское и начихательское? Привык, чтобы тебя всё время по головке гладили.
– Ой, ну хватит, я устал, как собака, – признался Мистимир, отодвигая пустую бутылку. – Спать хочу, а не могу. Нервы на взводе! Ты бы лучше дал мне ещё коньячку – в качестве снотворного.
– Перебьешься. Поллитровку-то уже уговорил, как девушку на сеновале. Ты же не Пегас, в конце концов. Что ж ты пьёшь, как лошадь?!
– Жажда мучает.
– А может, совесть? Нет? Совесть, однако, не мучает ни маньяков, ни серийных убийц…
– Ты, старик, говори, да не заговаривайся. Прижимая руку к сердцу, Чернолик заверил:
– Я отвечаю за свои слова. И на Страшном суде я представлю все доказательства твоей вины. А у меня их предостаточно, поверь. Я докажу, что ты маньяк. Серийный убийца. Сколько сериалов уже сняли по твоим боевикам и триллерам? Да, конечно, ты перед законом чист. Ты никого и никогда не убивал из пистолета, не резал ножом. Но у писателя всегда имеется оружие. Вспомни Грибоедова: «Злые языки – страшнее пистолета!» Или вспомни Симонова: «Слова медлительнее пули…» Вспомни Маяковского: «Я знаю силу слов, я знаю слов набат, они не те, которым рукоплещут ложи! От слов таких срываются гроба – шагать четверкою своих дубовых ножек». Вспомни.
– Всё! – перебил Король. – Считай, что ты блеснул своею эрудицией.
– А ты чем блещешь? – Старик презрительно сморщился. – Эх, рассказать бы вам, щелкопёрам, сколько вы могил разрыли своими погаными дефективами, боевиками и триллерами. Скольких растревожили покойников – жмуриков, как вы их цинично называете… Скольких заставили ходить по земле, стучаться в окна, в души и сердца! А сколько народу вы подтолкнули к самоубийству – помогли в петлю залезть, вены вскрыть, застрелиться. Ну чем ты лучше киллера? Да ты, пожалуй, хуже, изощренней. Твои книги и фильмы являются универсальным эдаким пособием для негодяев и подлецов. Всё там подробно расписано: как издеваться да изгаляться. У этих негодяев никогда бы ума не хватило додуматься до того, что подсказали и ещё подскажут книги современных инженеров человеческих туш.
Тишина повисла в кабинете. Ветер за окошком заскулил.
– Господин обвинитель закончил свою пламенную речь? – Мистимир усмехнулся. – Ну, а теперь извольте выйти вон.
– Нет, Ваше Величество, это вы извольте, мне надо здесь прибраться.
Пьяно ухмыляясь, Король, как тень, прошёл по кабинету – за дверью скрылся. Не раздеваясь, повалился на кровать, уткнулся носом в чистую подушку, пахнущую белоснежной бумагой.
– Шлафензиволь, – пробормотал он, что означало «отойти ко сну». – Ах, старик, потомок каннибала, совсем обнаглел, в шею выгоню…
А старик в это время обеими руками как граблями орудовал – сгребал страницы новой рукописи. Иногда, покряхтывая, нагибался, поднимал ту или иную исписанную страницу. Подносил поближе к лампе, в которой горело перо жар-птицы. Читал, пошевеливая губами.
– Это он побеседовал с Господом Богом! – Старик бросал бумагу на пол и отплёвывался. – Да чтобы я вот этими руками, которым здоровался с Пушкиным и Достоевским, чтобы я этот срам переписывал – да пускай лучше руки отсохнут!
На часах пробило назначенное время, и старик затосковал:
«Сейчас припрётся!»
И точно: боковая дверь чёрного хода тихонечко открылась, и в кабинет вошёл грузный директор издательства; он всегда появлялся в назначенный срок, ничуть не сомневаясь, что новая книга уже состряпана.
3
Издательский дом процветал – это видно по сытой, самодовольной физиономии Толстого Тома, который день ото дня становился «сам себя толще». На нём красовался новый костюм, похожий на обложку детектива. Новое оружие за поясом. Жирный подбородок, похожий на бараний курдюк, уродливо свешивался на грудь. Приближаясь, Толстый Том зашаркал башмаками, будто наждаками паркет полировал. Мимоходом прихватив полупудовый фаллос, торчащий на журнальном столике, господин Бесцеля грузно опустился в хозяйское кресло, которое жалобно скрипнуло крепким каркасом из массива бука и застонало где-то в подлокотниках с кожаными накладками и окантовкой золотыми гвоздиками. Зажимая сигару в зубах, господин Бесцеля демонстративно закинул ногу на ногу – бикфордов шнур-шнурок закачался, кроваво подкрашенный каминным пламенем.
Минутами раньше Толстый Том услышал обрывки сердитой речи старика и теперь напомнил:
– Так что ты говоришь? Не будешь переписывать? И правильно. Я думаю, что мы переживём. – Директор поставил перед Черновиком полупудовое изображение фаллоса. – Мы таких переписчиков видели! Где? А ты сам догадаешься. Ты же не первые сто лет живёшь на свете. Если не врёшь.
Старик-Черновик неожиданно вспыхнул как юноша – даже краска проступила на смуглых скулах.
– Сколько ты знаешь его? Короля вот этого…
– А причём здесь это?
– А знаешь ты его – без году неделя, – горячо, напористо заговорил Оруженосец. – А я с ним валандаюсь уже много лет. Но дело-то даже не в этом. Дело в том, что этот парень – моя родная кровь.
– Да что ты говоришь? – Бесцеля осклабился. – У знаменитостей всегда полно родни, друзей. Не так ли? Я думаю, что ты…
– Дорогой Бесцербер, – перебил старик. – Мне плевать, что ты думаешь. Мы без тебя много лет обходились и обойдёмся. Без тебя и без твоей кокотки. Я не слепой, я вижу, как вы шашни крутите. Я даже теперь остатки помады вижу на твоей бессовестной физиономии.
Машинально вытирая щёку, издатель заворочался в хозяйском кресле, как медведь в берлоге, – и опять заскрипело оно, застонало. Как бы ненароком расстегнув кобуру, Толстый Том посоветовал:
