«Симпатичное хрюкальце!» – думал с горькой улыбкой.
Стольноград местами сильно изменился – до неузнаваемости. Архитектура новой эпохи неприятно удивляла прямолинейностью и даже тупостью. Новые наряды проспектов и людей иногда поражали откровенным цинизмом и нигилизмом – «цинигилизм», короче. Рядом с прокладками для грузовых и легковых автомобилей можно было увидеть женские интимные прокладки. Подростки, новоиспечённые «цинигилисты», курили заморские сигаретки, сосали заморское пиво и походя матом крыли так, что зелёная листва в садах краснела от стыда, желтела и осыпалась. Удивляли скрипачи на улицах – музыканты, судя по всему, первоклассные, только обнищавшие, обносившиеся до нитки и потому играющие ради милостыни – пустые футляры в ногах чернели как раскрытые гробы и гробики, в которых незримо лежал рано загробленный талант-бриллиант.
Какое-то время Преображённый свободно мостовые гранил, разгуливая по городу, по редакциям; ошивался в коридорах многочисленных издательских домов, надеясь прокормиться писаниной. Кое-где над этим странником посмеивались, а где-то с сожалением говорили, что его писульки исполнены, в общем, неплохо, только старо всё это, не актуально.
– Что значит – старо? – фордыбачился он. – Вспомните, что Фолкнер говорил: «Писатель должен выбросить из своей мастерской всё, кроме старых идеалов человеческого сердца – любви и чести, жалости и гордости, сострадания и жертвенности, отсутствие которых выхолащивает и убивает литературу». А вы что делаете?
В ответ ему спокойно улыбались, поедая райские лотосы, потягивая кофе и покуривая сигаретку.
– Новая эпоха на дворе. Что ж вы хотите?
Он горячился, он пытался доказать, что нельзя в книги тащить весь тот бардак, который творится теперь. Он говорил, что ненависть, бесчестие, безжалостность, гордыня, бессердечие и многие другие понятия этого страшного ряда – всё это очень скоро ослабит, обескровит и убьёт нашу великую литературу. Посохом Гомера он стучал об пол и завершал свою тираду странным заклинанием:
– Явится миру защитник! Придёт! Соберёт вокруг себя светлое воинство и поведёт его на князя Тьмы!
Литературные барышни и молодые беспечные борзописцы смотрели на него, как смотрят на больного.
– Ну, вот когда защитник этот явится, тогда мы и поговорим.
А сейчас, извините, нам некогда. Время – деньги.
– И причем не просто деньги – доллары, – подхватывал странный посетитель. – И даже не доллары – золлары. Вам не знакома такая валюта? В каждом золларе – тридцать сребреников. Вот какой гонорар вы получаете, милые.
3
Сумасшедшая эпоха перемен ошарашивала, сбивала с ног напором и нахальным натиском. Вчерашние блюстители морали и чистописания занимались такими непотребными делами, такие номера и штуки выкомуривали – в кошмарном сне увидишь, не проснёшься. Антигер Солодубыч Ардолионский, подхамелюга, лизоблюд и угодник, в литературных кругах известный, как «Ардолион, который бреет уши», – высоко забрался, умел и знал, кому ботинки почистить ушами, похожими на мохнатые рукавицы. Когда-то он возмущался даже словосочетанием «голая равнина», «голая вершина», всё ему хотелось одеть в телогрейку или в рабоче-крестьянскую синюю блузу. А если у кого-то на страницах мелькала обнажённая дамочка или мужчина – хватал редакторский топор, и летели клочки по закоулочкам. А теперь господин Ардолионский открыл своё издательство и начал выдавать на-гора такую «голую» продукцию, мама не горюй. И подобных издателей теперь по стране – как собак нерезаных. «Герои нашей эры совсем не знают меры! Они уже раздели всю страну! Последняя рубаха на кону»!»
Однако, не все раздевали страну, были и такие, кто одевал. Катрина Кирьяновна, бывшая директриса издательства, много лет процветавшая почти как царевна, перед которой сотни авторов шляпы снимали, кремень и оплот домостроя и нравственности, она переменилась до неузнаваемости. Эта забабёха теперь была похожа на пышную «Красавицу» Кустодиева, которая бесстыдно оголила крепкие ляжки. Красавица эта занималась прибыльным делом – шмотками. Катрина Кирьяновна вышла замуж за какого-то дальнего родственника полководца Нечестивца и широко развернулась, придумала сеть магазинов и завалила прилавки заграничными тряпками: трусики, бюстгальтеры, шубы из енота, чернобурки, кролика и русского медведя.
Преображённый обалдел, когда пришёл в издательство «Высокая печать», а там одна сплошная «высокая печаль» и тяжелый запах нафталина.
– Вы что-то хотите? – спросила мадам Нечестивцева.
– Не продаётся вдохновенье, но можно трусики купить, – пробормотал Преображённый. – Ах, царица небесная! Что происходит?
– А в чём, собственно, дело? – не поняла предпринимательница.
– Мне приснился чудный сон про одну знакомую мадам, – стал рассказывать Преображённый. – Эту мадам зовут Катрина Кирьяновна. Приснилось, будто она захомутала одного богатенького иностранца, уехала за море-океан, чтобы вернуться в город Святого Луки и там открыть бордель. Представляете, какой кошмар приснился.
– Пошёл отсюда, псих, – фыркнула мадам Нечестивцева. – Или охрану позвать?
– Ох, рано встаёт охрана… – Псих посмотрел куда-то в дальний угол, где громоздились горы заморского тряпья, и поморщился. Там, на роскошных чернобурках и енотах, два полуголых человека занимались, мягко говоря, любовью. Изредка мелькало краснокирпичное крепкое седалище охранника, а вслед за этим – белыми стройными берёзками – к потолку взлетали ноги юной продавщицы, которая кусала шубу кролика, чтобы не визжать от сладкой боли, потому что у проклятого охранника раскалённый ствол был такого крупного калибра, что просто застрелиться и не встать.
4
По поводу того, что «приснился дивный сон» – это правда. Он действительно видел какие-то вещие сны. И в этом отношении, и во многом другом он, конечно, был псих, его психика была расшатана, расширена до размеров космоса. От рождения или от неба, где он побывал, в душе разгорался неудержимый огонь, грозящий испепелить. И потому, наверно, седина как пепел день за днём проступала на голове, на лице. Первый пепел седой щетины, обметавший лицо, скоро превратился в белоснежный ком – борода лежала на груди. Дешевая обувка поизносилась, одежонка поистрепалась. И только глаза по-прежнему горели светом надежды и веры на лучшее, хотя никаких оснований, кажется, не было.
Лица людей, которые он созерцал в водовороте площадей и проспектов, мелькали перед ним, словно цветные камешки в калейдоскопе, из которых постепенно складывалось общее лицо – лицо эпохи. И непривычно, странно было видеть, как сильно изменилось это лицо: на нём всё больше проступали черты жуликоватости, жестокости и даже порочности. Откуда-то из тьмы вчерашних подворотен, из-за колючей проволоки – да и просто из народной гущи – на божий свет дерзновенно стали вылупляться холодные глаза, тонкие безжалостные губы, крепкие загривки и тугие кулаки, чугунными гирями отвисающие до коленок. И это новое лицо эпохи заговорило новым языком. Жаргон всё больше вторгался в жизнь – язык подворотни, язык блатоты и весёлый язык фраеров, прославляющих гнилую романтику тюрем и лагерей. И весь этот бурный поток, скопившийся за плотиной цензуры, со страшной силой вырвался на волю – только обломки от плотины брызнули. И никто не собирался восстанавливать плотину. Печальный странник в этом убедился. Уходя из одного издательства, он приходил в другое – ничем не отличавшееся. В кабинетах, где была дорогая заграничная оргтехника, сидели хорошо упитанные, хорошо одетые молодые люди, за душою у которых он видел дорогие иномарки, море, пальмы, белый теплоход и чёрный Содом с Гоморрой.
