– Птичку? Сейчас намалюем! – Сделав несколько бойких движений карандашом, отец отдавал рисунок детворе. – Нравится птичка? Я не сомневался. А вот сейчас она вам ещё больше понравится. Ну-ка, давайте картинку сюда.
Залихватски подмигивая детворе, он сворачивал аккуратный кулёчек. Держал возле сердца, потом возле уха – к чему-то прислушивался. И медленно, медленно разворачивал. И вдруг из кулёчка выпархивал самый настоящий соловей, оставляя в воздухе пушинку. Это была невзрачная, маленькая птаха, которую даже можно спутать с воробьём. Покружив над головами детворы, соловей садился не куда-нибудь, а на старенький глобус – на шестую часть Земли с названьем Россия. Опуская крылья и немного сгорбившись – точно под грузом таланта! – соловей начинал колдовать. Соловей этот не пел, он искрящимися звонкими брильянтами хижину переполнял; брильянтами и жемчугами, свежими росами, цветами и травами, лунным светом, призрачным туманом, в котором скрывались чугунки, кастрюли на печи и всякая другая бытовая штука, отягощённая земным притяжением. И пропадали стены, и потолок улетал восвояси. И возникала в вышине радуга роскошных звуков, состоящих то из нежной и тихой печали, то из громкой, безудержной радости. Эта скрытная и осторожная птица, которую в природе трудно даже заметить, во время пения, раскаляясь до самозабвения, напрочь забывала обо всём на свете – точно также как любой другой истинный певец – и тогда можно было подойти вплотную, и даже в руки можно было песню взять.
– Только сначала руки нужно вымыть, – предупреждал отец. – Иначе нельзя…
Ребятня бежала руки мыть, а когда возвращались – соловья уже не было в хижине. Готовые разреветься, ребятишки глазёнками хлопали.
– А где? Где соловейко, папа? Где? Улетел? А он прилетит? А когда? – Дети смотрели на него как на Господа Бога. – А ещё! – попросили они. – Покажи!
– Я не волшебник, я только лечусь, – шутил он, вспоминая Абра-Кадабрыча. – Может, вы сами попробуете?
Подражая отцу, пострелята начали сворачивать кулёчки и разворачивать, надеясь, что оттуда птичка вылетит. Да не тут-то было – не получалось.
– А как же вы хотели? – улыбался Кузнецарь. – Такому волшебству нужно учиться. – Он погладил девочку по голове, поцеловал макушку, пахнущую цветущим лугом. – Ну, что тебе, пригожая моя? Цветочек? Нет проблем, золотаюшка. Смотри. Опля! Готово! Бери, держи. Видишь, какой красивенький.
– А как его звать?
– А зовут его, доченька, стрела купидона. Видите, какая шикарная стрелка торчит.
Жена, всё это время зачарованно смотрящая на волшебство-колдовство, подошла поближе, пригляделась.
– Какая стрела? Это лилия. Чего ты детям голову дуришь?
– Да, это лилия, лапушка. Это лилия, которую зовут ещё стрела купидона. Иди-ка, доча, мамке подари цветок.
– Нет! – сказала девочка, прижимая лилию к груди. – Это мой цветок. Ты мамке свой подари.
Отец расхохотался.
– Вот так и вырастают куркули, – сказал он, вынимая из бумажного кулька вторую стрелу купидона.
Златоустка была обескуражена такими чудесами.
– Как это так у тебя получается? Сколько смотрю, не пойму.
– Язык богов, – скромно отвечал он. – Когда-то я умел творить ещё и не такое, а потом, э-хэ-хэ… чёрт попутал. Ну, да ладно, не будем о грустном. У нас ещё в запасе столько веселого…
И так у него было – едва не каждый день. Своими чудесами он терпеливо и долго потешал детвору; улыбаясь, качал на коленках, тискал в объятьях, целовал. Потом – раскрепостившись душой и сердцем, раздурачившись – сажал на закорки себе то парнишку, то девчонку и принимался таскать по хижине. Потом – охотно и легко – становился лошадью, а точнее, конём Пегасом. Опускаясь на четвереньки, катая детвору на хребте, этот Пегас наполнял тишину чистокровным серебряным ржанием, сказку рассказывал о какой-то золотой уздечке, при помощи которой можно поймать Пегаса. Детвора от души хохотала, ремешком стегала по бокам Пегаса, который в ответ норовил лягнуть, куснуть. А потом детвора вновь затихала в объятьях отца – колдуна и волшебника. Прикрывая глаза и покачиваясь, он принимался напевать колыбельные русские песни. А когда глаза его снова открывались – в них было столько печали и муки, что детвора замирала чуткими сердечками. Умом не понимая, что происходит с добрым волшебником-отцом, детвора чуяла что-то неладное, что-то больное в груди у отца. И тогда они молча гладили папкину грудь, гладили небритую щеку, широкий и высокий лоб, где от напряжения проступила вертикальная синяя вена. Скрипя зубами, он молчал и только щурился, чтобы сдержать на ресницах закипающие слёзы.
В эти минуты он ясно и отчётливо осознавал, что жизнь была растрачена впустую, что никогда он не увидит взросления своих детей, не говоря уже о том, чтобы увидеть внуков. Сколько лет безвозвратно потеряно! Какие химеры он строил себе! Какие дворцы на песке возводил! Какую ахинею сгородил один из Гонкуровских братьев, когда сказал: «Человеку, целиком посвящающему себя литературному творчеству, не нужны чувства, женщины, дети, у него не должно быть сердца, только мозг». Вот под этим флагом, похожим на портянку – как теперь ему всё чаще думалось – он прожил свои лучшие годы. И нечем оправдаться перед Богом. Нечем. Потому что теперь перед глазами у него стоит литературный лев – Лев Толстой, окружённый многочисленным семейством. Вспоминается Бах, который набабахал аж двадцать детей. Вспоминались и другие творцы и мыслители, которые оставили потомство не только в виде книг, в виде картин или музыки.
И однажды во время игры с детворой случилось то, что называется – игра не доведёт до добра. Нервы сдали у него – со звоном лопнули. Он побледнел и быстро ушёл куда-то в дальний, тёмный угол хижины и там приглушённо и страшно рыдал, зарываясь лицом в подушку, рыдал, перетирая зубами наволочку, рыдал настолько сильно, бился там в таких кошмарных судорогах – кровать тряслась, готовая рассыпаться. И детвора, и мать – застыли в столбняке, пугливо и беспомощно глядя друг на друга. Мать потом спохватилась – взяла детишек за руки и поскорее увела из хижины.
Оглушённый внезапно нахлынувшим горем – жизнь прокатилась мимо! всё пропало! – он медленно поднялся, мучимый стыдом перед семейством, которое перепугал. Уйдя на кузницу, он достал из загашника два стакана, бутылку и позвал к себе в гости стародавнего друга, товарища и брата – Зерру Зеленозмийцева. Вдвоем они запойно глушили несколько дней. Зерра, собака, ничуть не пьянел, у него была столетняя закалка, а Кузнецарь потихоньку превращался в ходячий кошмар; обрастал щетиной дикобраза, обзаводился полупудовыми мешками в подглазьях.
6
Зеленозмийцев долго не мог проникнуть на Архипелаг счастливых островов, но потом случилось кораблекрушение где-то в океане во время шторма – контейнеры с грузом упали за борт, их носило по морям, по волнам, и один контейнер к берегу прибился; в контейнере оказались ящики с гавайским ромом и ещё с какой-то крепкой чертовщиной. Вот так Зелёный Змий – старый друг, товарищ и даже брат – стал приходить к нему в гости. Они обнимались, совершенно искренне радуясь друг другу, – разлука была очень долгой. Целыми ночами в кузнице текли сердечные беседы, позвякивали старинные чарки, искусно отлитые и откованные. Дело доходило до раздольных песен, и тогда Зеленозмийцев горевал:
