– Жалко, нету балалайки!
– Как это – нету? Я сделал. – Кузнецарь доставал инструмент. – У меня тут всё, как у людей.
– Вот это здорово! Значит, будем жить и не тужить! Давай, наяривай!
И пьяный Кузнецарь наяривал, высекая искры, а Зелёный Змий приплясывал – то на полу, а то на пятачке прохладной наковальни. Потом опять звенели под старину исполненные чарки, опять они в обнимку сидели возле горна, по душам беседовали.
– А куда ты столько доспехов наковал? – спрашивал Зеленозмийцев. – Щиты, мечи да копья. И зачем тебе, скажи на милость?
– А ты не проболтаешься?
– Могила!
– Ну, давай шепну на ухо.
– Мать моя! – послушав, Зелёный Змий вскочил. – Ты что удумал?
– Всё нормально. Сядь, не суетись. Там есть ещё? Ну, наливай, покуда не прокисла.
Зеленозмийцев ходил по кузнице, осматривался, не скрывая интереса.
– А это что мигает красным глазом?
– Александрийский маяк. Чудо света.
– А это – изумрудом всё усыпано…
– Висячие сады Семирамиды. Слышал про такие?
– Ну, как же, как же! Сады зелёные, а я – Зеленозмийцев. Мы почти родственники. – Зерра хихикал, рассматривая вещи и предметы. – А это что за шкатулка? Ох, ты! Золотые пёрышки? Да такие тонкие, да такие звонкие. Вот что значит мастерство. Вот что значит магия кузнечных дел.
– Это что! – небрежно стал брехать поддатый Кузнецарь. – Вот когда мы блоху подковывали, вот где было мастерство, вот где пригодилась белая магия чёрной кузнечной работы!
В кузнице горела красно-золотистая свеча из металла, тоже откованная с помощью магии – несколько ночей подряд могла гореть. Зелёный Змий при свете этой волшебной свечки рассматривал тонюсенькие пёрышки, потом большие брал – величиною с гроздь.
– А зачем ты столько перьев наковал? Ты же вроде как того – покончил с писаниной? Или нет?
Кузнецарь помолчал, глядя в пустую чарку, будто в прорубь.
– Рембо, – заговорил он тяжёло и гулко, – Рембо перестал творить, выйдя из отроческого возраста. Лермонтову было 27, когда он погиб. А Есенин? А Пушкин?
– А Златоуст? – не без ехидства подсказал собутыльник.
– А что Златоуст? – Кузнецарь набуровил себе полную чарку. – Златоуст ещё не сказал последнее слово…
– Ох, ты! Интересно. И что же это будет? Если не секрет.
– Не проболтаешь? Нет? Это будет «Большой кулинарный словарь».
Зеленозмийцев чуть не выронил шкатулку. Расхохотавшись, Кузнецарь забрал коробку с перьями. Спрятал в укромное место.
– Зерра! Ты кроме этикеток что-нибудь читал? Только честно.
– Обижаешь, дядя! Я могу тебе про Вакха закатить двухчасовую лекцию. Про Бахуса могу, про бога Диониса с виноградной костью… кистью…
– Молодец. А «Горе от Дюма» кто написал?
– Ну, так Дюма и написал от горя. И школьник знает.
– Шутки шутками, – серьёзно сказал кузнец. – Именно Дюма перед смертью «Большой кулинарный словарь» стал писать. Он всю жизнь грозился накропать эту поваренную книгу, да всё некогда. Вот и мне всё было недосуг. А теперь, я думаю, пора.
– Помирать, что ли, собрался? Брось! Давай лучше в лавку сгоняем и сделаем опрокидонт!
И они, шатаясь, горланя песни, уходили ночными тропами в сторону «лавки» – большого металлического контейнера, спрятанного где-то в расселине скалы.
Над океаном стояла чистая огромная луна – разбитыми стекляшками сверкала на траве, на воде. Кругом чернели тени, как будто нарисованные углем – причудливые тени скал, деревьев. С пьяных глаз они попёрлись куда-то не туда. Кузнецарь икнул, при ярком свете полнолунья растерянно глядя на то место, где должен быть контейнер.
– Зерра! Ты не Сусанин? Нет? И я не Сусанин… – Кузнец матюгнулся. – А кто же нас тогда сюда завел?
Они расхохотались, крепко обнимая друг друга и похлопывая по плечам. Клятую лавку искали почти до утра. Протрезвели, продрогли. Молчаливыми стали, угрюмыми. Кузнецарь, как ни старался, не мог найти приметную скалу, в расщелине которой застрял контейнер, выброшенный волнами. Разводя руками, он вздыхал и, запрокинув голову, смотрел на небеса, точно по звездам хотел сориентироваться. Потом смотрел на горы, облитые луной, казавшиеся крепкими сахарными кручами. Какие-то ночные птицы заполошно взлетали из травы, из кустов, пугая горящими глазами, точно углями, вынутыми из горна. Зеленозмийцев, как слепой кутёнок, ходил и ходил по пятам кузнеца, надеясь на то, что вот-вот обнаружится лавка. Но вскоре он плюнул в сердцах и, опускаясь на камень, заявил, что дальше не пойдёт: в таких потёмках сам чёрт ногу сломит. И только на рассвете стало ясно, что все их поиски изначально были обречены. Ночью – при свете огромной и чистой луны – пришёл прилив, затопивший прибрежные отмели, скалы, кусты. Большая, мускулистая вода подняла контейнер, застрявший в скалах, и унесла, играючи, в ту сторону, откуда принесла – в открытый океан, сверкающий как будто разбитыми стекляшками, лунными бесчисленными бликами.
Это был последний его загул – больше такой слабины Кузнецарь не допускал. Времени – он это шкурой чуял – у него оставалось немного, жалко было тратить на пустяки.
7
С огромным удовольствием он занимался воспитанием детей, только иногда воспитывал весьма оригинально. Богатый жизненный опыт и знания мудреца – если говорить без ложной скромности – давно убедили его в том, что было время на Земле, когда народы могли общаться телепатически, без слов понимая друг друга. И только позднее – в процессе деградации человека, в процессе его бестолковой борьбы за блага цивилизации – люди утратили волшебный дар. Однако в детях – от года до четырёх – этот божественный дар сохраняется. И Старик-Черновик когда-то говорил ему, и профессор Психофилософский подтверждал – и многие другие учёные умы – все в один голос заявляли, что именно дети ещё способны говорить на языке богов.
И он решился на эксперимент, который спервоначала до того жену перепугал – аж заплакала, бедная, глядя на ребятишек, молча разговаривающих с папкой.
Кузнецарь улыбался.
– Ну, что это за слёзы? Что за горе ты себе придумала?
– А ты? – шептала Златоустка. – Сидите, в молчанку играете. Он подходил, обнимал, гладил пахучие волосы.
– А если мы станем орать? Что тогда? Тебе будет легче?
– Да ну вас… – Она пыталась отстраниться. – Ну, что это такое? Сидят, как эти… как воды набрали в рот.
– Мать! – Он опять улыбался. – Мы же не просто так сидим, мы беседуем. И ты подсаживайся. Глядишь, мы и тебя кое-чему научим.
– Мне и так хорошо.
– Вот то-то и оно! – сокрушался Кузнецарь. – Язык богов забыли, предков предали и сидим, довольные. Хорошо нам, красота.
