И ему, тому, который мечтал быть Златоустом, посчастливилось полной грудью вдохнуть воздух волшебного утра. Они тогда с отцом спозаранок выехали. Уже туман рассыпался росой – по дороге, по травам. Куда они, зачем поехали тогда? Теперь не вспомнить. Зато крепко-накрепко в память впечаталась подкова на счастье – новая подкова блестела на заднем копыте коня, вчера только подкованного. Временами ёкая утробной селезёнкой, вороной жеребец бодро копытил мягкую дорогу, оставляя на ней полумесяцы неглубоких оттисков, – исправно тянул телегу по-над краем сонной тайги. Было тихо, только где-то в глубине ершистых древостоев соловей-разбойник догуливал своё – словно сверкающей саблей свистел, разрезая воздух на куски, но слабела сабелька, слабела и не так уже задорно получалось, как это было ночью под луной; устал разбойник, осоловел соловушка, спать ему пора. Зато проснулись другие певчие. Сойка подавала голосок. Посвистывали рябчики, синицы. Глухарь на токовище горло надувал – разбарабанило песней, которая душу рвала, наружу просилась. И там, и тут вдоль дороги темнели молодые кедрачи – глядели хмуроброво, нелюдимо. Рядом пихты, ёлки притаились, прячут лица в серых накомарниках – белесоватый мох висит на ветках. А затем дорога пошла повеселей да посветлей. Белые берёзы всё чаще выбегали на обочину, будто голоногие девчата, из любопытства привстающие на цыпочки: кто там едет? не жених ли? А дальше – за пологим поворотом – и того чудесней. Из-под полога деревьев – прямо под копыта, под колёса – гурьба за гурьбой выбегало весёлое племя цветов. И такое буйное, такое первозданное торжество природы было сплошь и рядом – редкий художник руки от бессилья не опустит или напротив – руки вверх поднимет, сдаваясь перед натиском невероятно сочных, дерзких красок, вместе с туманом сошедших с неба. Только от неба, от Господа Бога даётся нам такая красота, задарма даётся и потому не ценится до поры, до времени, пока мы не открутим голову этой первозданной красоте. А уж когда открутим, снимем голову, тогда уж мы поплачем по волосам. Вволюшку поплачем, слезами поливая воспоминания о и колокольчиках, жарках, о марьиных кореньях, о диких маках и горицветах. Помянем скоро мы и журавельник, и ветреницу, и ландыши, и сон-траву, и дивного размера венерин башмачок, который красавица Венера обронила, гуляя по здешним местам. Уже теперь во многих уголках страны одни воспоминания остались от полян и лугов, от перелесков и пригорков, по которым длинно раскручивались синие ленты цветов, облака придорожных кустов, осенённые яркими разбрызгами животворного цветочного огня – хоть руки грей. И всё это когда-то смотрело на тебя вполне осмысленно, и не только руки – душу грело. Глаза природы – то синие, то карие зрачки цветов – всегда осмыслены и зачастую наполнены такою вселенскою печалью, которую постигнуть могут только мудрецы. Что это за печаль? Что за тоска? Весенняя природа, она будто чует своей тонкой кожей, чует, как недолго ей торжествовать. К середине лета, с началом травокоса вся эта красота однажды содрогнётся в раноутреннем тумане и стройными рядами упадёт под ноги весёлых косарей. Только с приходом будущей весны эти поляны опять воскреснут, и ещё задорней станет подниматься разнотравье, расфуфыриваться будет разноцветье. И опять на лугах, на кулигах, облитых золотыми солнцепёками, зашумят шмели и пчёлы, зазвенит разноголосое птицепение. И на сырой дороге снова покажется вороной или белый коняга, утробно ёкая селезёнкой. И снова с горы на горушку со скрипом покатится старенькая скромная повозка, в которой находится русоволосый конопатый отрок. Ещё ни сном, ни духом не знающий о том, что он поэт, он уже полной грудью вдохнул всю эту радость жизни, яростное буйство солнечной весны, чтобы чуть позднее сделать выдох – зазвонистыми песнями, стихами и романами. А для того, чтоб запеть в полный голос – нужно летать научиться.
Так говорил отец. И потихоньку приучал детей к полётам. Сначала только сына приучал, а позднее думал за дочку взяться. Но планам этим – к сожалению или к счастью – не суждено было сбыться.
6
Однажды, как всегда с утречка, собрались «на рыбалку», приплыли на место, мальчишка с вершины хотел сигануть. И тут внизу раздался крик – душераздирающий, отчаянный и тонкий, заставляющий вздрогнуть даже самых дальних чаек, кормящихся рыбёшкой. Кузнецарь посмотрел – сердце охнуло.
По берегу – по самой кромке – бежала Златоустка. Бежала, несчастная, падала, в кровь разбивая колени, руки, то и дело буксовала в сыром песке. Вставала, опять кричала, махала белым платком, похожим на крылатую чайку, лихорадочно бьющуюся в руке. Потом эта «чайка» упала на камень и там распласталась – два крыла забелели крестом на гранитном камне, похожем на чёрное надгробье.
– Нет! – послышался крик на разрыве сердечной аорты. – Нет!.. Нет!..
Отец и парнишка вздрогнули на вершине Гордого утёса. Медленно, уныло Кузнецарь покинул вершину. Мальчик сидел у него на руках и совершенно спокойно смотрел на мать. А Великогрозыч готов был сквозь землю провалиться. Страшно ему было в эту минуту посмотреть на жену. Стыдно было смотреть в любимые, заплаканные очи, едва ли не до крови распяленные ужасом, рвущимся откуда-то из глубины, из того дремучего нутра, из которого на Божий свет явился этот бесценный комочек жизни, этот мальчик, которого отец несколько минут тому назад своею собственной рукой чуть не столкнул в могилу. Так думала бедная, бледная женщина, случайно узнавшая от крёстного, что мальчик-то у них летать умеет и высоко уже летает по утрам – выше самой высокой скалы.
* * *
Ночь он провёл на кузнице. В хижину идти не посмел. И Златоустка к нему не пришла. И вторую ночь прокуковал мужик среди молотков, наковальни, среди серебристых каких-то рыцарских доспехов, щитов и копий, на острия которых был наколот свет ущербного месяца, кособоко смотревшего в пыльное оконце тесной кузницы. И только на исходе тридцать третьей ночи – зарубки на дереве делал – он решился пойти на штурм. Сначала сходил к воде, искупался, плавая будто между лилий – между трепетных, неярких звёздных отражений; потом песком растёр себя, как жёсткою мочалкой, ощущая упругую силу в своём мужицком молоте.
В дальний угол хижины, где спала жена, Кузнецарь прошёл на цыпочках, а затем забыл про осторожность. Не говоря ни слова, ни полслова, как зверь добычу, он сграбастал сонную жену – горячую и мягкую, пахнущую медом родного пота, и оттого особенно желанную. И заскрипела-запела кровать, из-под которой полетели соловьи и жаворонки, прославляющие любовь. И даже затряслась бамбуковая крыша, вытряхивая из себя каких-то пичужек, прилетевших на ночлег, мотыльков каких-то и жучков, мелкой дробью сослепу бьющихся в окно, словно бы желающих спросить: «Что происходит? Может быть, землетрясение? Вулкан проснулся?»
Землетрясение закончилось ближе к рассвету. Бриз пошёл набегом на деревья. Замолчали цикады в кустах под окном. Криво ухмыляющийся месяц, долго смотревший в окно, неспешно отодвинулся в туман, погасил свою бесстыжую ухмылку и по облакам ушёл куда-то за моря-океаны, за горы.
Утомлённая землетрясением, Златоустка всё же не забыла, зачем подпустила к себе этого ирода-мужа, способного убить родимое дитя. Взволнованно дыша, она приподнялась.
– Ты должен дать мне слово, что больше никогда…
