Утром собрались они, дальше потопали, в гору. Только парень был уже на коне, на белом Крылаче, а старик пешкодралом. Подкидыш поначалу заартачился: так, мол, не годится, молодой в седле, а старый пёхом, но старик-оруженосец объяснил:
– Чудилка. Мне нельзя на Крылача. Я с него падаю – башкой об землю! Что ты смеёшься? Так бывало уже. Я пытался. Рогатой корове бог врага не даёт. Он даёт ей друга, такого как хрен да подпруга.
Ивашка рассмеялся, слушая эту абракадабру.
– Так ты же на нём ко мне прилетел, когда я у обрыва…
– Было дело. Нужда заставила. А теперь ни-ни.
– Ну, как знаешь! – Парень пришпорил Пегаса и взлетел к облакам.
Теперь он всё чаще и чаще, всё выше и выше взлетал на своём Крылаче, которого ловил при помощи золотой уздечки. И всё уверенней, всё твёрже он смотрел вперёд – с улыбкою, с надеждой и верой. И в душе своей – чистой, широкой – он всё крепче и всё веселее ощущал стихию вольного ветра, безбрежного моря и неукротимой русской удали. Стихия эта – сестра стихам и песням – дразнила, будоражила его, лишая аппетита и покоя, и порождая первые борозды на высоком и широком «непаханом» лбу. И чем больше он кружился над Землёй, пришпоривая бойкого Пегаса, тем крепче становилась в нём уверенность в том, что рано или поздно он обуздает стихию ветра и стихию моря, стихию дерзновенного своего характера – он заставит все эти стихии работать на благо людей и на благо своей Отчизны. Только он ещё не знал, как это сделать, как словами выразить – величавые эти поля, которые видел с высоты птичьего полёта; эти простые сёла и деревни, прилепившиеся к матушке-реке; эти бескрайние степи, леса и бездонные пропасти гор, и нетленный, нетающий снег на вершинах – сахарные залежи веков.
Однажды после вдохновенного полёта возвратясь на землю, разгорячённый всадник вошёл в избушку и сказал:
– Знаешь, кого я видел сейчас в небесах? Внучку твою. Музарину, Музочку. – Глаза Подкидыша сияли. – Запиши скорей, а то забуду. Это мне Музарина шепнула.
– Она это может! – Старик обрадовался. – Она ж не просто так, она – Муза Вдохновеньевна.
– Ты давай, записывай, а то забуду! – поторопил Ивашка, глядя в небеса, где он всё ещё видел призрачный образ Музы, что-то ему продиктовавшей.
Старик-Черновик сел за стол, приготовился. Он обладал уникальной способностью: писал обеими руками одновременно; при этом правая рука Черновика могла переписывать стихотворение или поэму, а левая – целые главы романа. И почерк у него при этом был одинаково обворожителен.
– Если ты хочешь научиться глубоко мыслить – научись красиво писать, – говорил он. – Во время письма от руки у человека всё тело и вся психика включаются в работу, в такую вдохновенную работу, какую нам не может дать печатная машинка – бездушная, хотя и удобная игрушка.
4
Время всего человечества делится на время «внешнее» и время «внутреннее». И зачастую два этих времени друг на друга похожи – как день и ночь. Сердце человека – это его личные, внутренние часы. Вот почему за несколько секунд человек порой становится седым – внутреннее время уплотняется до твердости седого алмаза. Механизм часов, с помощью которого сердце идёт, размеренно отсчитывая земные сроки, подвергаясь бедам или радостям, вдруг начинает работать с такой неимоверной силой, что секунды могут вместить в себя недели, месяцы и даже годы. И поэтому нельзя сказать, сколько времени прошло с тех пор, как ученик занимался вдохновенным творчеством. Впрочем, занимался он не только литературным делом.
Жизнь вообще похожа на дивное творчество, из жизни своей человек может сотворить рассказ, поэму, песню или драму, фарс или трагедию, или комедию – всё зависит только от степени таланта. И это сочинение – сочинение собственной судьбы – порой бывает куда как интересней, увлекательней чернильных сочинений. И не случайно, и совсем не зря Лев Николаевич Толстой давал когда-то наставление молодому Ивану Бунину:
«Пишите, пишите, только не вздумайте сделать это смыслом своей жизни…» Вот те на! А в чём же тогда смысл для человека пишущего? Да в том, чтобы ярко и жарко, полнокровно жить, но только жить не на бумаге – наяву, жить страстями не книжными, а настоящими. Жить во весь дух, во весь опор, в мыло загоняя своих Пегасов. Жить, пока живётся. Петь, пока поётся. Плясать, покуда пляшется…
Мудрый Старик-Черновик всё это прекрасно понимал и потому не осуждал горячие порывы Ивана Простована, которого он порой называл Граф Иван, а иногда – шутя – Графа по имени Оман. Или просто Оман.
Этому Графу старик во многом благоволил. Захотелось погулять – пожалуйста, карета подана. Можно прокатиться – хоть до Парижа. Можно побывать – хоть на развалинах Древнего Рима. Захотелось поработать – опять-таки, пожалуйста, всё к вашим услугам, милый Граф. Можно попасть в Королевскую библиотеку Дании, в королевскую библиотеку Швеции, Бельгии; можно побывать в Сорбонне. Можно познакомиться с такими древними манускриптами, которые доступны только чернокнижникам или магам. Старик-Черновик, должно быть, и в самом деле жил не первые сто лет на этом свете – везде у него давние знакомые, всё у него было «схвачено». Граф Иван не мог нарадоваться, глядя на такого проворного слугу, который был одновременно и учителем.
Целеустремлённый Граф Оман зачастую отдавался учёбе так, что ничего больше не видел и не слышал – только книги, книги, или музыка, великая классическая музыка, способная душу поднять до небесных пределов.
Слуга-оруженосец, наблюдая за тем, как усердно и самозабвенно учится Граф, старался везде и всюду потрафить ему, только не всегда это, к сожалению, получалось. Азбуковедыч, например, не мог заказать хорошую погоду вместо плохой – небесная канцелярия в этом отношении никогда и ни к кому не прислушивалась. Вот почему однажды – после шумного бала, можно сказать, Граф оказался «в капкане». Поначалу они в Стольнограде были, ходили по театрам, по выставкам, а потом Граф решил немного поработать где-нибудь вдали, в глуши. Забрались – куда подальше. И вот там-то «капкан захлопнулся» – непогодица прижала. Граф заскучал, затосковал. А Старик-Черновик втайне даже обрадовался.
Глава шестая. Затворничество
1
Вечный двигатель творчества – тишина и затворничество. Отлично понимая это, Старик-Черновик никуда не спешил из дремучей, дикой глухомани, где было много ягод и грибов, кедрового ореха и прочего таёжного добра, с которым век не пропадёшь. Дело было осенью, уже засентябрило. Бабье лето зацветало багрецом и золотом листвы, тонкострунным кружевом бессчётной паутины. И человеку там было привольно, и даже Пегасу – нетерпеливого Крылача не нужно было стреноживать, потому что никуда ему отсюда не хотелось улетать. В той глухомани работали они с утра до вечера, осваивая премудрости родного языка и языков заморских. Вечерами сидели у камелька – печка в избушке сбита из речного, разноцветного камня. Поначалу они азартно спорили о жизни, о литературе; мечтали, философствовали… А потом Граф Оман засмурел. Это случилось после того, как в горах внезапная гроза прогрохотала, а вслед за ней камнепады – завалили ущелье, по которому можно было выбраться на волю. Они хотели двинуться окружным путём, но опоздали.
