– Как ты умудряешься камни да коряги обходить?
– А разве я тебе не говорил про свой кошачий глаз? Мне ведь без разницы – хоть день, хоть ночь. – И Старик-Черновик стал рассказывать, как хорошо он себя ощущает впотьмах; чернильные глаза его устроены таким волшебным образом, что он великолепно видит почти что на три метра под землёй.
Граф едва сдержал усмешку.
– Ну, насчёт трёх метров – я сомневаюсь. По крайней мере, это сейчас проверить трудно – лопаты нет, чтобы копать. А вот я сейчас сорву сосновые иголки – они по две штуки растут. И сорву кедровые иголки – их по пять штук в одном гнезде. Знаешь? Вот и хорошо. – Граф отошёл от старика метров на десять и замер впотьмах. – Ну, вот, я сорвал. А теперь попробуй, рассмотри, где, в какой руке находятся кедровые, а где сосновые иголочки. Чернолик прищурился, глядя на руки парня, раскинутые крестом.
– В левой – сосна, а в правой, стало быть… Стоп, стоп! Ты решил обхитрить? Объегорить? У тебя сосновые иголки и там, и там.
– Верно. Вот это зрение.
– А ты как думал? Я триста лет работал при свечах, да при лампах на керосине, и если б я не видел ни черта, так меня бы выгнали в три шеи. Но поскольку шея у меня одна – пожалели и не стали выгонять. – Абра-Кадабрыч засмеялся, сверкая своим зубом золотым, похожим на перо от самописки. – Ну, что? Я сдал экзамен? А теперь позволь тебе вопрос. Ты думаешь, вот это кедр?
– А что же это? Дуб?
– Это сибирская сосна – однофамилец, тезка настоящих кедров, которые называются заморским словом цедрусы. – Оруженосец поправил карабин на плече и оглянулся. – Дорога дальняя, так я тебе немного расскажу, если интересно.
– Конечно. А то для меня все деревья – то кедры, то сосны.
Я даже ни разу не слышал про эти, как их?
– Цедрусы, – подсказал Оруженосец. – Они росли когда-то в Египте, Финикии, Ассирии. Росли на территории пустынь – лесов там почти не было, а строить нужно было, тем более, что древесина цедрусов – не гниющая, вечная. Так что финикийцы рубили свои кедры на корабли, а египтяне – на саркофаги для всяких там вельмож. А греки и римляне строили храмы из цедрусов и даже изготавливали всякую всячину из нежно-розовой кедровой древесины. Ну, а позднее за вырубку этого дерева принялись крестоносцы…. А ещё позднее – во время Первой мировой войны – эти ценнейшие кедры варварски сжигались в паровозных топках. За неимением другого топлива.
Граф ожесточённо сплюнул под ноги.
– Во, долбаки!
– Долбаки – это дятлы, – мимоходом заметил Абра-Кадабрыч. – А насчёт кедров я так скажу: сегодня в мире остались какие-то несчастные три-четыре рощицы ливанских кедров. Это исчезающие цедрусы, настоящие кедры. Хвоя у них голубоватая, собранная в кисточки. Шишки – больше кулака. И вот что интересно. Когда в них созревают семена, то шишки раскрываются – вот так! – Азбуковедыч пальцы сделал врастопырку. – Раскрываются и рассыпаются, и земля под цедрусами покрывается кедровой чешуёй. Ветер сдувает семена, разносит по округе. И если козы да козлы, которых там разводят в большом количестве, не сожрут молодые побеги, то из них могут вырасти настоящие кедры.
– И там, значит, козлы?
– А как без них? Везде они пасутся, черти рогатые. – Оруженосец посмотрел на небо. – Ну, пошли. Время дорого.
3
Алмазами окованный ковш Большой Медведицы над тёмными скалистыми вершинами стал разгораться всё ближе, ярче – и вот уже почти рукой потрогать можно ручку здоровенного алмазного ковша: так высоко они забрались в горы.
«Да куда же мы ползём? Да сколько можно! – мысленно взмолился Граф, запарившийся от восхождения. – Ну, старик! Железный, что ли? Прёт, как сохатый и даже не охнет!»
Ближе к полуночи они оказались на крутолобой поляне, где находилась дряхлая избёнка, мерцающая лунным бельмом подслеповатого окна. Три берёзы белели, словно отлитые из серебра. Ручей неподалёку ворковал, шевеля головки сонных цветов, стоящих по колено в воде. Этот ручей особенно удивил; откуда вода могла рождаться на такой высоте?
– Заходи, – пригласил старик, растарабарив скрипучую дверь. – Будь как дома.
Граф постоял, помедлил на пороге.
– А чья это хоромина?
– Моя. Сам рубил когда-то. Сто сорок лет назад. – Азбуковедыч прошёл в дальний угол, какую-то странную лампу зажёг. – Да будет свет, хоть я не бог…
Граф присмотрелся.
– О! – изумлённо выдохнул. – Я думал керосинка…
– Ну, ты меня расхохотал! – Абра-Кадабрыч был доволен произведённым эффектом. – Керосинка – это проза!
– А это что?
– Поэзия. Перо жар-птицы.
– Внутри?
– Ну, да…
– Ну, ты даёшь!
– Это не я даю – это жар-птица время от времени тут пролетает, роняет перо. А Музарина собирает, чтобы потом…
– Музарина? Она где-то здесь?
– Музочка моя всегда неподалёку. Разве ты ещё не понял?
О чем-то задумаваясь, Граф покрутил головой, разглядывая радужные светотени, играющие на бревенчатых стенах.
– Хорошо тут. Прямо как в этой, в шкатулке волшебной. Чернолик проворно печку затопил.
– Так, ну, что? – спросил, мигая чёрными «кляксами». – Притомился? Эх, ты, молодёжь… То колобок, то ёж… Ну, отдыхай, а мне пора.
– Я не притомился! Я пойду с тобой! Ты меня этими лунными листами заинтриговал! – Волнуясь, Граф начал взад-вперёд фланировать по избушке – половицы поскрипывали, как музыкальные плашки. – Далеко? Идти-то.
– Близко только локоток, который не укусишь. – Старик стал сурово приглядываться к нему. – А ты чего задумал? А ну-ка, признавайся.
– Да так, захотелось попробовать.
«Кошачьи глаза» старика, способные видеть в темноте, вдруг посмотрели, кажется, в самую душу – в ту самую чужую душу, которая потёмки.
– Поди своей царевне что-нибудь собрался нацарапать?
– Что значит, «нацарапать»? – возмутился Граф, розовея щеками. – Зачем так грубо?
– Молчу, молчу. – Старик-Черновик улыбнулся в бороду. – «Любовь, что движет солнца и светила!» Кажется, именно так я подсказал когда-то Дуранте дельи Алигьери. А уж как там он написал, я не знаю.
– Что за Дуранте? А-а! Вспомнил! Данте?
– Он самый. – Старик-Черновик откуда-то из-за печки вдруг вынул книгу. – Делать всё равно пока что нечего. На, почитай комедию. Пройди кругами ада. Божественная вещь, я доложу тебе. Мы, между прочим, её тоже писали на лунных листьях. А как иначе? Хорошая мысль на хреновой бумаге тускнеет.
– Вот я и говорю – пойду с тобой, сам хочу заготовить лунную бумагу, чтобы светлые мысли на ней…
– Нет, дорогой, извини, – решительно сказал Оруженосец. – Дальше я потопаю один. Таковы условия. И ты не спорь. Мне некогда. Тут надо поспевать, пока луна в зените. А то, как пойдёт на ущерб – лунные листы будут ущербные. И всё, что ты на них потом напишешь, тоже будет ущербное. Одно за другое цепляется.
