2
Житьё-бытьё на тёплом берегу располагало к созерцанию, расслабленности, тут можно было, сколько угодно, нежиться и сибаритствовать. Однако – нет. И здесь у них не было пустого времяпровождения, и здесь продолжались уроки.
Старик-Черновик, притомившийся таскать на жаре свой чёрный плащ, снова предстал в самом светлом образе – в образе Белинского. Только белая одежда у него была пошита из материала, который напоминал парусину.
Граф Оман насмешливо заметил:
– Ты теперь, как этот… как лермонтовский парус одинокий.
– Между прочим, – сказал старик, – «белеет парус одинокий» – это не Лермонтов. Это строка Александра Бестужева, который печатался под псевдонимом Марлинский. «Белеет парус одинокий, как лебединое крыло, и грустен путник ясноокий, в ногах колчан, в руках весло…» А что ты рот разинул, Граф? В литературе так бывает. И никакое это не воровство. Воровство – это грубо. Плагиат – звучит куда как нежней. Не своровал – сплагиатил, так надо выражаться. Это во-первых, а во-вторых, если бы не Лермонтов, мы бы даже не знали про этот парус, одиноко белеющий…
Вот так возобновились у них уроки. Старик ни минуты не мог бесполезничать, хотя ему на солнцепёке было не комфортно. Только и в тени сидеть без дела – невмоготу.
– Я в тени посижу, посижу, да и выйду на русь, – однажды сказал старик, изумляя этим оборотом.
– Куда? Куда ты выйдешь?
– На русь. Ну, то бишь, на свет. А что?
– Ничего. Просто я слышу впервые, что русь – это свет.
– Ну, а как же? Русый – значит, светлый. Ничего мудрёного.
Уходя подольше от городского пляжа, от суеты и шумихи, они продолжали занятия. Наклоняясь к воде под берегом, старик полоскал темнокожие руки и говорил:
– Итак, Оман, вернёмся к нашим баранам. Ну, то есть, вот к этим барашкам на море. Пена по-гречески – афрос. И вот из этой обыденной пены, согласно греческой мифологии, родилась Афродита – богиня красоты и любви. Богиня вечной весны и жизни.
– А я читал другую мифологию, – вдруг заявил ученик. – Златоустка – вот богиня красоты.
На несколько секунд подрастерявшись, старик Белинский пену стряхнул с тёмных ладоней.
– Это лично твоя мифология. Она у тебя может измениться.
А греческая – веками проверена.
– И Златоустка тоже проверится веками! Белинский только руками развёл.
– От скромности ты не умрёшь.
– Нет, конечно. Я умру от плоскостопия.
– А что такое? Ноги устают? Или ты пошутил? А то на завтра у меня поход запланирован.
– Пойдём. Всё должно быть по плану.
Поднимаясь с утра пораньше, отдаляясь от моря, они изучали экзотических зверей и птиц в лесах, на полянах; постигали тайны целебных трав, которые тут неспроста зовутся «аптека мира» – многие лекарства берут своё начало вот в этих экзотических дебрях. Но больше всего привлекало всё-таки море – слишком много было тайны в глубине и даже на поверхности, в туманах, по утрам белеющих драными клочками парусины.
Старик где-то раздобыл допотопный, но всё ещё крепкий баркас и, заговорщицки подмигивая, сказал, что собирается показать что-то необычное или даже невероятное. Они подняли парус на баркасе и пошли куда-то в лазоревый туман, расстелившийся по утреннему берегу. У них была отличная подзорная труба с многократным увеличением – современная, новая из латуни и красного дерева; труба эта, сверкающая латунными штучками, хранилась под замочками в шкатулке из красного дерева, изнутри обитой багровым бархатом.
Останавливаясь на почтительном отдалении от райского уголка, утопающего в цветах, Абра-Кадабрыч при помощи зоркой трубы показал матросу многоэтажную, под небеса поднявшуюся громадину; он теперь ученика называл матросом.
– Полюбуйся, матрос. «Дом литературного колхоза», там Пегасов выдают по разнарядке.
– И что означает сия абракадабра?
– Сейчас поближе подойдём, поймёшь.
Приглядевшись, моряк чуть не выронил подзорную трубу. Сначала он увидел коновязь у берега и целый табун замордованных крылатых лошадей из литературного колхоза. А вслед за этим – крупно, чётко – увидел знакомую физиономию; и ни одну, ни две. Мучительно морщась, пытался припомнить, где видел этих людей.
– Не признал? Ты резкость наведи, – подсказал старик. – Видишь, как сияют уши вот у того… так сияют, аж солнечные зайчики сверкают. Это потому, что он уши только что побрил.
– Ардолионский? Батюшки! И в самом деле! Ардолион, который бреет уши! – Моряк присвистнул от изумления, разглядывая загорелого пузатого дядьку с большими квадратными очками, с яркими, сияющими ушами. – Сейчас его трудно узнать. Бронзовый такой, чертяка, хоть на пьедестал…
И других чертей он тоже распознал, хотя они рядились в пёстрые пляжные пижамы, сомбреро надвигали на глаза. Была здесь и директриса крупного издательства Катрина Кирьянова, перед которой писатели подобострастно шляпы снимали, панамы, сомбреро и даже плавки готовы были снять. Катрина Кирьяновна – с бумажкой, приклеенной к носу, в миниатюрном купальнике, вся была так богато увешана жемчугами и золотом, что если в море бросить бабёнку эту – сразу пойдёт ко дну. Изредка на берегу встречался то один, то другой издательский козёл, с капусты перешедший на бананы и апельсины. Но самое удивительное – тут были черти, которых Иван Простован когда-то встречал в избушке на курьих ножках, внутри который волшебным образом смог поместиться огромный дворец.
– А эти как сюда попали?
– Каждый год они тут, на заслуженном отдыхе, – заворчал Азбуковед Азбуковедыч. – Умудряются как-то. Живут, как в раю.
– Шмакодявки. – Моряк опустил подзорную трубу. – А может, им устроить маленький ад? Хиросиму, так сказать, в миниатюре.
Старик не сразу понял, куда он клонит, и только на другое утро прочитал в газетах свежие новости. В Творческом доме, наперебой писали газеты, произошло нечто необъяснимое. Какой-то полтергейст вчера вселился в Дом творчества. Всех пегасов кто-то разогнал, разбежались в горы. Все чернила выплеснулись в море – у берега теперь купаться невозможно. Наблюдались такие удивительные явления, которые говорят о пришельцах, невидимых вооружённым глазом. Так, например, ни с того, ни с сего стаканы и рюмки стали пешком похаживать по столикам, за которыми восседали именитые люди, рассуждающие о литературе и жизни. Бутылки с дорогим вином стали падать со столов – как пьяные. Мало того! С живых, общепризнанных классиков неожиданно слетели плавки. Бюстгальтер с треском лопнул на одной литературной дамочке и груди об пол бухнулись, как два волейбольных мяча. Внезапный развесёлый вихорь, со свистом разгуливая по номерам, выкинул в окна бессмертную рукопись Ардолионского и что уж совсем непонятно: из дома Творчества на дно морское сами собой укатились многочисленные драгоценности директрисы одного из крупнейших издательств…
Прочитав заметку, Чернолик засмеялся.
