– Весна! – крикнул Граф, сложив ладони лодочкой. – Весна-красна!
– Сна… сна… сна… – откликнулись горы за рекой.
И опять ему вспомнилась нимфа по имени Эхо, нимфа, которая из-за своей огромной, безответной любви так сильно высохла, что от неё остался только голос.
«И я скоро высохну! – тоскливо думал Граф. – Где мне искать Златоустку? Кто подскажет? Нимфа эта? Эхо?»
С недавних пор эта мифическая нимфа подспудно стала парня волновать. И постепенно образ этой нимфы – в разгорячённом воображении Графа – стал переплавляться в образ той ненаглядной царевны, которую он называл царевна Златоустка. И дело доходило даже до того, что парень нарочно удалялся в тайгу или на берег, обставленный угрюмыми утёсами, и там кричал, тоскливо звал и звал свою царевну. Но откликалась ему не она – тонкий голосочек подавала прекрасная нимфа по имени Эхо. Эта нимфа нравилась ему. Граф частенько подзывал её в лесу, в полях. Никому незримая, она только ему одному открывала своё лучезарное личико, в котором он находил черты прекрасной Златоустки. Вот об этом он хотел написать на яблоке, но поскольку писатель он был пока ещё неопытный – слова не слушались его – и получилось то, что надо было бы спалить, но ведь написано-то было не на бумаге, на яблоке.
4
Потихоньку, полегоньку подоспел весенний вечер. Молоденький, морозно-серебряный месяц топориком повис на топорище сухого дерева, стоящего на берегу – неподалёку от бани. К этому времени старик уже заканчивал протапливать. С языческой любовью – зачарованно, коленопреклоненно – старик смотрел на пламя, слушал колдовское бормотание многочисленных малиново-оранжевых и красно-синих языков. Он мог часами так сидеть в предбаннике – неотступно глазеть на огонь, думать о чём-то, вспоминать или мечтать, пространно улыбаясь куда-то в глубину, «вовнутрь себя». Сохранив нечто детское в сердце своём – а это привилегия людей неординарных – старик не разучился удивляться чисто детским удивлением. Всё то, что взрослым было давно уже «понятно» – в том смысле, что неинтересно – занимало старика примерно так же, как в далёком ребячестве. Для него, например, это было великое таинство – таинство рождения огня. Откуда, как он возникал? Каждое полено – как посылка от Прометея – таило в себе красные рубахи и платки весёлого огня. И старик, естественно, не мог не радоваться, получая такие посылки. На глазах порою даже слёзы умиленья наворачивались, когда он в печку отправлял очередное полешко.
Потом пришёл хозяин, заворчал:
– Ну, куда ты так накочегарил?
– Ничего, – улыбчиво ответил Абра-Кадабрыч. – Жар гостей не ломит.
– Каких гостей? А-а! Ты всё каламбуришь? Абракадабру выдаёшь за остроумие, да? Весело тебе?
– А ты грустишь? – Слуга в недоумении дёрнул плечами. – А что такое? Молодой, здоровый! Тебе бы теперь только жизни радоваться, а ты… Или притомился за работой? Ну, это ничего, банька тебя взбодрит!
– Надеюсь, – нехотя отозвался Граф; беспокоил его тот рассказ, который он написал на яблоке, а теперь вот, кажется, предстоит расхлёбывать; такое было предчувствие. – Скажи, Абрам Арапыч, а вот если ты на яблоке напишешь… Ну, чертовщину какую-нибудь. По глупости. Что тогда? Как быть?
– Это яблоко надо будет срочно освятить.
– В церкви? А если далеко?
– Можно дома. Возле иконки. Свеча, молитва, ну и всё такое прочее. А что? Почему ты спросил?
– Так. На всякий случай.
– Ладно. Я веничек там замочил. А тут – гляди – бельишко твоё чистое. – Старик постоял на пороге предбанника. – А может, спинку потереть?
– Чего? – Граф усмехнулся. – Иди, спинку стула потри. На столе прибери.
– Будет сделано! – с полупоклоном сказал слуга, в душе удивляясь тому, как здорово этот Граф по имени Оман иногда выдаёт себя за настоящего Графа, у которого и голос приобретает сытые какие-то, барственные нотки, и капризы появляются, обиды на слугу; это, правда, бывает редко, но, как говорится, лиха беда начальник.
Думая об этом, Абра-Кадабрыч, вздыхая и ворча, заскрипел башмаками по стылому снегу, подсеребрённому светом разгоравшегося месяца.
Оставшись один, предвкушая праздник омовения, Граф несуетно разделся и хотел войти в туман-дурман, пропахший колдовскими травами, которые слуга добавил в тазик с водой, а потом этой водой плеснул на каменку. Но в самое последнее мгновение Граф неожиданно развернулся – и отчаянно выступил на мороз. Босые ноги не сразу поняли, где они есть. Да и тело тоже не сразу догадалось. Ещё не растеряв «нательное» тепло, Граф отважно опустился на колени и раза три-четыре прошептал «Отче наш». Колени стали деревенеть. Он медленно поднялся. На душе полегчало после молитвы. Граф, несмело улыбаясь, ещё немного постоял под вечерними звёздами, густо обсыпавшими стылые небеса.
Поёжился, начиная ощущать иголки стужи – под кожу проникали там и тут. И вот уже возникло жгучее желание поскорее улизнуть под крышу. Но Граф не позволил себе сделать это. Он сам себя как будто истязал за то, что написал глупенький и вздорный рассказ на яблоке. И на душе становилось как-то благостно, тепло, как это ни странно. В душе было тепло, а тело покрылось «гусиной кожей». И волосы везде, где только были, сделались жёсткими, похожими на хвою. И пятки уже припекало так, будто стоял не на морозе – на раскалённой сковородяке. И всё же он терпел. И даже улыбался – наперекор себе.
И только потом, когда стало совсем невтерпёж, он с великим наслаждением и первобытной жутью, хватающей за сердце, кинулся в туманный банный омут, пахнущий распаренным берёзовым листом, речными окатышами, разморёнными в каменке, сухими пузатыми бревнами, из которых жестокий жар там и тут повыдавил смолу, как золотых жуков.
Ой, какая эта была минута, как хорошо тут было, как расчудесно. И невольно к сердцу подкатило чувство блаженной благодарности: на колени шваркнуться хотелось, поклониться тому стародавнему славянскому пращуру, который однажды так славно, так гениально придумал и где-то срубил-смастерил первую баню, скромную внешне, но по внутренней сути своей такую великую, такую роскошную русскую баню – храм чистоты и краснощёкого здоровья.
Деревянным ковшом заядлый парильщик азартно зачерпнул из тазика отвар густой травы, которую старик готовил по своим загадочным рецептам. Зачерпнул и не приметил, что отвар-то сегодня другой – простые травы кто-то подменил на травы колдовские. Вода зашипела на каменке – будто зашептала приворот – и пар стал подниматься такой чумной, хмелящий, от которого и голову недолго потерять.
– Во, старик даёт стране угля! – воскликнул парильщик. – Даже оконца не видно в тумане!
– Манит, манит! – откликнулось эхо где-то в горячем углу. Эхо было словно живое – это он отметил подсознательно, вскользь. Забравшись на полок – под самый потолок – Граф терпеливо сидел среди густых пьянящих облаков. И вдруг… То ли кожей, то ли сердцем и душой – парень ощутил, что он здесь не один. И ощутил он это – как ни странно – без паники, без страха. Даже напротив – с потаённым чувством долгожданной радости.
