Старая газетная дисциплина сохранилась у меня и поныне, — продолжает Рубин. — Оттого и употребляю тут эпитет “сволочь” вместо куда более сочного, но из “заборного жанра”, который использовал обычно хладнокровный Аркадий Иванович. Его тон не вызывал сомнений: есть у «первого сокола» немало претензий ко “второму”».
В одном доме с Тарасовым жил начальник канцелярии министра обороны Советского Союза генерал-лейтенант Калинин. После инцидента в Лужниках Александр Гомельский, будучи хорошо с генералом знакомым, поднялся к нему в квартиру и подробно рассказал о том, что произошло. Гомельский упирал на стремление Тарасова биться за ЦСКА, за честь клуба, унижать который хоккейный тренер никому не собирался позволять. И — тем более — прощать унижение.
Калинин, по всей вероятности, уже утром следующего дня доложил министру обороны Гречко. Тот, публично поступок Тарасова не одобряя — история произошла все-таки в присутствии Леонида Брежнева, тайно наградил Тарасова именным оружием — охотничьим ружьем ИЖ-58 — за преданность армейскому спорту (с гравировкой: «Полковнику Тарасову от министра обороны»). Довольно скоро, в октябре, восстановили и звание заслуженного тренера СССР. После восстановления Тарасов сказал: «Понимаю, за что отобрали. Не понимаю, за что вернули».
На протяжении пяти месяцев в ЦСКА была любопытная картина: старший тренер заслуженным не был, а его ассистент Кулагин, получивший высокое звание после чемпионата мира 1969 года за воспитание армейских хоккеистов, — был.
О снятии звания оповестили шумно, проведя артподготовку по травле тренера на страницах «Советского спорта». О восстановлении сообщили скупо, в короткой информации, размещенной в еженедельнике «Футбол-хоккей» под заголовком «Хроника»:
«Решением коллегии Комитета по физической культуре и спорту при Совете Министров СССР от 30 октября старшему тренеру хоккейной команды ЦСКА, заслуженному мастеру спорта А. В. Тарасову восстановлено звание заслуженного тренера СССР».
Подаренное же Гречко ружье однажды чуть не пригодилось. Какие-то негодяи разорвали обивку двери квартиры Рахили Моисеевны, мамы выдающегося пианиста Владимира Крайнева, мужа Татьяны Тарасовой, и написали несмываемой краской «Жиды». Анатолий Владимирович обожал сватью. Врач по профессии, она всю войну провела на передовой, одна вырастила гениального сына. Узнав об антисемитской выходке, Тарасов пообещал Иле (так звали Рахиль Моисеевну в семье): «У меня есть ружье, подаренное министром обороны. Я перееду к тебе и буду отстреливаться».
Возвращаясь же к скандальному матчу, стоит привести мнение одного из лучших арбитров мирового хоккея Юрия Карандина. Карандин, надо сказать, познакомился с Тарасовым при весьма любопытных обстоятельствах. Арбитр вместе с коллегой и земляком из Новосибирска Борисом Литвиновым реферировал в Ленинграде матч СКА с ЦСКА. Это было почти в самом начале судейской карьеры Карандина на таком высоком уровне. Игру организовали на открытом воздухе, соорудив хоккейную коробку перед одной из трибун стадиона имени Кирова — прямо как в годы зарождения хоккея с шайбой в СССР, на футбольном поле. То, как матч складывался, Тарасова не устраивало, он нервничал, а когда Карандин в сложнейшей ситуации засчитал четвертую заброшенную в ворота ЦСКА шайбу (один из ленинградских хоккеистов в этот момент находился в площади ворот, куда его затолкал московский защитник), Тарасов обрушился на Карандина.
«Молодой человек!» — вспоминал Карандин громогласное обращение к нему тренера. Карандин был осведомлен о том, что «такое обращение свидетельствует о крайней степени тарасовского негодования». «Молодой человек! — повторил Тарасов. — Непозволительно шутить с такой командой, как ЦСКА! В этой команде выступают выдающиеся игроки советского хоккея. Вам оказано большое доверие, высокая честь судить игру такой команды, а вы допускаете разные штучки…»
Матч в итоге завершился ничьей (4:4). Огорченный результатом Тарасов не стал возвращаться в Москву вместе с командой, отправил ее поездом, а сам поехал в аэропорт. Там-то они и встретились — Тарасов и Карандин с Литвиновым, ожидавшие рейс до Новосибирска. «Тарасов, — вспоминает Карандин, — как ни в чем не бывало, подошел ко мне и, улыбаясь, сказал: “Я немного погорячился” (это к вопросу о мстительности и злопамятстве, приписываемых Тарасову. — А. Г.). А потом, как бы оправдываясь, добавил про свою команду: “Мерзавцы, такой день мне испортили”. Смысл этих слов я понял позже. Оказалось, что у него был день рождения! Но тогда я этого не знал. Можно представить мое состояние: сам Тарасов чуть ли не извиняется передо мной, юнцом! И я пустился в объяснения: как затолкали ленинградца в ворота, где находились московские защитники, когда влетела шайба… Но это Тарасова уже не интересовало. С тем мы и расстались».
Тарасовские недоброжелатели непременно назовут этот короткий разговор очередным проявлением артистизма со стороны тренера: матч-то уже, дескать, состоялся, вспять события не повернуть, а на будущее неплохо привлечь молодого судью на свою сторону. Но так истолковывать поведение Тарасова могут лишь те, кто заведомо предвзято относится к тренеру. Между тем Тарасов никогда не юлил и всем — от высокого начальника до начинающего арбитра — говорил в лицо всё, что думал. Если бы он был убежден в неправоте Карандина, тот получил бы в аэропорту сполна. Но в том-то и дело, что отходчивый Тарасов знал: судья в этом эпизоде сработал верно.
Так вот, о матче в «Лужниках». Карандин рассказывает, что он «долго размышлял о том, почему Тарасов так поступил. Ведь он знал, что высшее руководство страны не простит ему этого поступка. Ведь формально судейская бригада была права. Формально…».
И по прошествии времени Карандин делает вывод, во многом объясняющий последующие действия властей — партийных и спортивных:
«Тарасов, теперь я в этом уверен, был 11 мая стопроцентно прав. Судья чистого времени должен был давать сигнал о перерыве не по контрольному секундомеру, а по времени на табло. Если бы табло сломалось — тогда другое дело. Но, как позже выяснилось, табло было абсолютно исправным. Я уверен, что гол бы, в конце концов, засчитали. Если бы не вмешались люди, которые ненавидели Тарасова и мечтали хоть как-то ему “насолить”. Уверен, что на судей-хронометристов тогда было оказано давление. Все знали, что он уведет команду в знак протеста, несмотря на то что на матче присутствует сам Брежнев. И все знали, что за этим последует».
В фильме «Хоккей Анатолия Тарасова» Анатолий Владимирович, вспоминая тот матч, назвал судью «жуликом». Вряд ли он имел в виду Карандина. Говорил, скорее всего, вообще о «судейском жульничестве» в той встрече, приведшем по вине арбитра-хронометриста к незасчитанному голу в спартаковские ворота, забитому честно, без нарушений правил и в отведенные регламентом секунды. «Понимал, что жульничество, — признавался позже Тарасов, — но это понимание не давало мне, как тренеру, права так поступать. Сейчас мне стыдно за тот поступок».
Карандин тогда никак не мог повлиять на решение судьи-хронометриста. Шайбу после сигнала с судейской лавочки нельзя было засчитывать. «И мы, судьи, — говорил позже Карандин, — были правы, и Тарасов был по-своему прав. У него ведь были враги, которые воспользовались моментом, чтобы ему отомстить. И они успешно это сделали. Добились желаемого».
