Тарасова поражали случаи наплевательского, равнодушного отношения тренеров к своей работе. Он не понимал таких «специалистов». Как анекдот рассказывают историю о том, как ЦСКА, приехав в Киев, с вокзала отправился сначала на каток, чтобы оставить там баулы с амуницией, а потом поехал в отель. На катке готовились к предстоявшему матчу местные хоккеисты. Занятия проводил второй тренер. Тарасов поинтересовался: а где же старший? Ответ сразил его наповал. Старший тренер во время занятий своей команды находился в гостинице, где, словно клубный администратор, занимался размещением приехавшего соперника.
Куда бы Тарасов ни приезжал, где бы он ни находился, — всегда выкраивал время для того, чтобы побывать на тренировках хоккейной, баскетбольной, футбольной команд. Он сравнивал такие походы с работой золотоискателей, перебиравших тонны пород ради поиска золотой крупинки. Тарасов искал тренерские «крупинки золота» везде.
В 1965 году в Москву впервые приехала сборная Бразилии по футболу. Тарасов разузнал, где и когда она тренируется, и отправился в Лужники вместе с Михаилом Давидовичем Товаровским и преподавателем кафедры футбола Института физкультуры Руперто Сагасти. Сагасти — из испанских детей, приехавших в Советский Союз из объятой войной страны. Он всерьез занялся футболом, играл не на таком высоком уровне, как, скажем, Августино Гомес, многолетний капитан московского «Торпедо», но в составы московских клубов «Крылья Советов» и «Спартак» какое-то время проходил. Затем занялся изучением футбола как наукой. Он прекрасно владел испанским и португальским языками, работал под началам Товаровского, и Тарасов, которого Сагасти познакомил однажды в Москве с возглавлявшей компартию Испании Долорес Ибаррури, хотел прибегнуть к его помощи и задать вопросы, если ему представится такая возможность, бразильским тренерам.
Тарасов запомнил всё до мельчайших подробностей. Из-за ливня бразильцы занимались поначалу в стареньком легкоатлетическом манеже, располагавшемся тогда в подтрибунном помещении лужниковского стадиона, там, где в новые времена на арене появилась ВИП-зона. Комфорта не было никакого: беговой сектор, мешающие работе колонны, песчаный грунт, политый для мягкости водой, а потому раскисший и превратившийся в грязное месиво. А ведь приехали двукратные на тот момент чемпионы мира! Тарасов был поражен: «Никто не ворчал, не жаловался тренеру, не возмущался — ни одна знаменитость во главе с Пеле, ни один из кудесников футбола, избалованных шикарными полями». Мячи им в манеже не дали. Тренер по атлетической подготовке провел с ними простейшую 35-минутную разминку, названную Сагасти «БГТО» («Бразильцы готовятся к труду и обороне» — так испанец переиначил «Будь готов к труду и обороне» — детский вариант ГТО).
«Я не могу критиковать бразильского тренера, — вспоминал Тарасов лет десять спустя. — Он, несомненно, специалист, знаток своего дела, но мне показалось, что для столь именитой компании, где были Пеле, Сантос и Гарринча, можно было придумать и более “аппетитные” упражнения, более “вкусное тренировочное блюдо”». Лучшим исполнителем простеньких гимнастических упражнений и коротких пробежек Тарасов называл Пеле, наслаждавшегося работой без мяча.
Потом, когда команда приступила к занятиям с мячом, Тарасова удивило, с какой старательностью работали великие спортсмены. Энергии, выдумки у них было хоть отбавляй, но «эта увлеченность, этот порыв ничуть не мешали им строго следовать всем принятым у них на тренировках порядкам. Бразильцы немедленно подчинялись свистку тренера». Тарасов удивлялся тогда в Лужниках: советский тренерский корпус отсутствовал на тренировке сборной Бразилии — законодательницы мод в футболе того времени. Присутствовал только заместитель начальника управления футбола Спорткомитета Владимир Мошкаркин. Да и то, видимо, потому, что он занимался организационными делами, связанными с приездом бразильской команды, и обязан был находиться в Лужниках по долгу службы: мало ли какая просьба могла поступить от гостей.
Тарасов знал, что советские футбольные тренеры частенько жаловались: нет, дескать, возможности знакомиться с лучшими образцами современного мирового футбола. Неудачи во многом объясняли ограниченностью контактов с ведущими зарубежными клубами. Но вот возможность появилась — не кто-нибудь, а сборная Бразилии тренируется в Лужниках, но ни у кого не возникло желания познакомиться с лучшим на то время образцом футбола. Тарасов предполагал, что его футбольные коллеги могли не знать о времени и месте тренировки. Он и сам узнал об этом с «превеликим трудом». Но узнал ведь, не поленившись ради этого набрать не меньше дюжины телефонных номеров!
Проецируя ситуацию на хоккей, Тарасов с горечью говорил: «И у нас, хоккеистов, уже появилась тенденция к зазнайству и душевной лени, к равнодушию. Мы меньше теперь учимся у тех, кого обыгрываем, мы перестали вести разведку в хорошем смысле слова, перестали просматривать хоккейные встречи конкурентов, меньше интересуемся специальной литературой. Мы сейчас учимся меньше, чем прежде».
Тарасов побывал на сотнях тренировок иностранных команд. Его всегда интересовало, как работают коллеги — из любой команды, из любой сборной. Тарасова пускали на тренировки всегда, «красный свет» перед ним не зажигали: наоборот, гордились, что на каток во время работы пришел такой тренер. Из каждого такого похода Анатолий Владимирович непременно извлекал что-то полезное для себя. И в 50-е годы, когда он фактически начинал тренерскую карьеру на высоком уровне, и в 60-е, будучи уже известным в мировом хоккее специалистом, и в 70-80-е, после завершения практической работы. До конца жизни он ездил на все крупные соревнования и посещал все тренировки, какие только было возможно посетить.
Получая крупицы дополнительных знаний, Тарасов всегда вспоминал о мудром решении Михаила Товаровского, запретившего ему на заре становления советского хоккея отправиться за опытом в канадский лагерь. Только — сам, только — свое, ни в коем случае не идти по чужим стопам, а уж потом можно и на других поглядеть. «Не было у нас и консультантов, — говорил Тарасов. — И это очень хорошо, ибо, находись рядом с нами иностранные специалисты, мы вольно или невольно последовали бы их советам. Наш хоккей родился из природы нашего спорта. Из природы нашей жизни, наконец».
Канадцы научились воевать на площадке, тренировки у них всегда были на втором месте — их заменяла игровая практика. Тарасовский хоккей — это прежде всего объемные, творческие тренировки. Когда Тарасов вел речь о становлении советского хоккея, он никогда не употреблял местоимения «я», всегда — «мы». «Когда мы выдумывали наш хоккей, — говорил он, — а я горжусь тем, что вместе с другими тренерами, прежде всего с Чернышевым, к этому причастен, мы его действительно “выдумывали”».
Тарасов рассказывал, как побывал однажды на занятиях клуба «Эдмонтон Ойлерс» — команды Уэйна Гретцки. «Я еще раз убедился, — вспоминал он, — что наши заокеанские соперники никогда не дорастут до уровня наших занятий. Тренер шикарно одет. Он может пойти в этом костюме в театр, и никто не заметит, что на нем спортивная форма. Он ухожен, приглажен, мне всегда кажется даже, что иностранные тренеры надушены французскими духами. Он умело организует тренировку. Всё — по свистку. Но я не видел ни одного канадского тренера, кроме Скотти Боумэна, который проявил бы свой личный интерес к тому или иному игроку, чтобы он переживал за этого игрока или хотя бы ругал его. Чтобы он был близок к этому игроку. И другое. Я никогда не видел, чтобы ветеран учил, наставлял молодого игрока, чтобы хоккеисты помогали друг другу».
