Государственную тайну он охранял даже от сотрудников КГБ. Как-то, уже в период его политического инакомыслия, к нему домой пришел коллега по Объекту, и разговор случайно коснулся их прежней работы. Сахаров, давно привыкший, что его разговоры подслушиваются, остановил собеседника:
Мы с вами имеем допуск к секретной информации. Но те, кто нас сейчас подслушивают, не имеют. Будем говорить о другом.
[395]
Это вовсе не было шуткой. Сахаров знал, что охраной государственных секретов и слежкой за свободомыслящими занимались разные департаменты КГБ. К Сахарову как «секретоносителю» у КГБ претензий никогда не было.
[396]
Все это к тому, что его письмо 1967 года в ЦК было секретным и Сахаров не мог о нем рассказывать. Поэтому, видимо, и в его «Воспоминаниях» предмет секретного письма оторван от статьи для «Литературки». Лишь в одном месте, тремя главами раньше, можно угадать эту связь:
Конец этой чисто профессиональной работе разработчики оружия положило только мое отчисление в 1968 году. О дискуссиях этого периода, в частности по противоракетной обороне (ПРО), я рассказываю в других местах книги.
У памятника Пушкину в День Конституции
Разрыв Сахарова с профессией разработчика оружия прозвучал на весь мир в июле 1968 года, когда его статью «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» опубликовали на Западе. Этот его шаг был подготовлен, помимо «внутреннего» письма в ЦК, и внешними событиями предшествовавших лет.
Первым можно считать его выступление против лысенковщины в июне 1964-го. Трехминутная речь в Академии наук прорвала окружавшую его завесу секретности и его собственной необщительности. Его узнали — или узнали заново — среди интеллигенции, близкой к академической науке.
Секретный физик-академик и трижды Герой был желанным союзником для реформистски настроенных интеллектуалов в достижении благородной цели. Этой целью чаще всего был социализм: «ленинский», «истинный», «демократический», «с человеческим лицом» — эпитет выбирался по вкусу. Общий знаменатель — «несталинский».
Люди, которых к Сахарову привело его трехминутное выступление, сильно различались степенью общественной активности и свободомыслия, которое они себе позволяли.
С одного края были те, кого вполне удовлетворяли хрущевские рамки разоблачений сталинизма. Таким «консервативным реформатором» был и журналист Эрнст Генри (1904—1990).
[397] К Сахарову его привел в январе 1966 года знакомый физик.
[398] Тогда, накануне первого послехрущевского съезда партии, появились признаки, что руководство страны собирается как-то реабилитировать Сталина. Генри составил письмо Брежневу, предостерегающее против этого. Предполагалось, что такое письмо, подписанное видными деятелями советской науки и культуры, поддержит прогрессивные силы в руководстве страны. Кроме Сахарова письмо подписали 25 человек, в том числе физики Арцимович, Капица, Леонтович, Тамм, а также известные писатели, режиссеры, артисты, художники.
[399]
«Генри ни в коем случае не был диссидентом», — подчеркнул Сахаров, допуская даже, что инициатива письма исходила откуда-то сверху. Он не считал бессмысленным выражение «прогрессивные круги КГБ».
Тогда же он познакомился с настоящими диссидентами и стал читателем самиздата. Оба слова и оба явления вошли в жизнь в середине 60-х годов. Самиздат иронически воспроизводил название и восполнял пробелы Политиздата — главного советского издательства идеологический литературы. Пробелы заполнялись без помощи типографий, но и без «содействия» цензуры. Самый читающий в мире народ получал из самиздата разнообразную литературу от стихов классиков из трудно доступных изданий до явно антисоветских сочинений. Роль типографий брали на себя пишущие машинки. Машинка давала 5 копий, но каждое следующее издание умножало тираж на 5. Столичная интеллигенция вовсю пользовалась этой самозародившейся свободой печати (в первое десятилетие самиздат выпустил около двух тысяч произведений).
Сахарову открылись «нецензурные» факты советской истории и советского настоящего, от которых он был до того изолирован.
Даже если в этих рассказах не все было иногда объективно, на первых порах главным было не это, а выход из того замкнутого мира, в котором я находился.
Он был настолько изолирован, что не заметил даже громкого дела двух писателей, арестованных в сентябре 1965-го и осужденных в феврале 1966-го за то, что опубликовали свои произведения за границей и не покаялись.
Во время суда над Синявским и Даниэлем я был еще очень «в стороне», практически я о нем не знал.
А ведь с этого дела начиналось диссидентство как общественное явление в СССР.
[400]
Не знал Сахаров и о первой организованной акции этого движения — демонстрации на одной из центральных площадей Москвы у памятника Пушкину 5 декабря 1965-го в государственный праздник — День Конституции. То была молчаливая демонстрация с развернутыми в определенный момент лозунгами «Уважайте Конституцию» и «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем». Инициатором этого «безгласного митинга гласности» был математик А.С. Есенин-Вольпин, а жизнь добавила «где» и «когда» — у памятника Пушкину в День Конституции.
[401]
Эти обстоятельства времени и места сыграли, видимо, свою роль, когда год спустя Сахаров вынул из своего почтового ящика анонимное приглашение принять участие во второй подобной демонстрации. Предлагалось 5 декабря 1966 года, в День Конституции, прийти к памятнику Пушкину «за пять-десять минут до 6 часов вечера и ровно в 6 часов снять, вместе с другими, шляпу в знак уважения к Конституции и стоять молча с непокрытой головой одну минуту».
Сахарову понравился этот замысел. Недаром он его поставил в ряд «многих других очень оригинальных и плодотворных идей» Есенина-Вольпина. Как будто речь идет о науке или технике. Но и вне науки-техники можно говорить о конструктивном соотношении цели и средств. Подчеркнуто конституционную, неагрессивную демонстрацию, освященную близким именем поэта, Сахаров вполне мог счесть «организационно-политическим творчеством народовластия», о котором упомянул эа несколько месяцев до того в футурологической статье.
[402] И решил сам принять участие в таком творчестве. Впервые в жизни.
