Активно работал в этом направлении Тамм. В 1955 году он стал одним из инициаторов письма в ЦК в защиту генетики.
[339] В феврале 1956 года, за неделю до XX съезда, в Институте физических проблем на семинаре у Капицы он сделал доклад о молекулярных механизмах наследственности — это было первое публичное обсуждение проблем генетики после лысенковского погрома 1948 года.
[340] В то же примерно время, в середине 50-х годов, Зельдович привел Сахарова к генетику Н.П. Дубинину домой, где тот ставил свои эксперименты и держал классических подопытных животных генетики — мух-дрозофил, многократно высмеянных в советских газетах (рукопись Дубинина цитируется в статье Сахарова). Когда в 1958 году Курчатов под крышей своего института создал пристанище для генетиков — Отдел радиобиологии, его возглавил физик Тамм.
[341]
Поэтому к моменту, когда Сахарову понадобилось понять генетическое воздействие радиоуглерода, он был подготовлен. А работа над этой проблемой могла только усилить недоумение, что кто-то может верить в лысенковскую теорию.
Нетрудно представить себе чувства Сахарова, когда он, прибыв на очередное общее собрание Академии наук в июне 1964 года, узнал, что намечаются выборы в академики Н.И. Нуждина, одного из ближайших соратников Лысенко.
Во мне вновь вспыхнули антилысенковские страсти; я вспомнил то, что я знал о всей трагедии советской генетики и ее мучениках. Я подумал, что ни в коем случае нельзя допускать утверждения Общим собранием кандидатуры Нуждина.
При выборах в академию кандидатуры в разных науках выдвигаются соответствующими отделениями, и обычно общее собрание — академики всех специальностей — тайным голосованием утверждает решения отделений, доверяя мнению коллег-специалистов.
Физик Сахаров решил выступить против этой кандидатуры биолога, не зная, что накануне биохимик В.А. Энгельгардт и И.Е. Тамм договорились выступить на общем собрании против кандидатуры Нуждина.
В «Воспоминаниях» Сахаров пишет, что выступил первым. Архивная стенограмма свидетельствует, что память его подвела, — первым выступил Энгельгардт.
[342] Однако та же стенограмма говорит, что для такой ошибки памяти была уважительная причина. Дело в том, что Энгельгардт избрал очень академический способ контрагитации, — он говорил о том, что не знает за Нуждиным «каких-либо вкладов практического характера», что не нашел упоминаний его имени в монографиях и в ведущих журналах за последние годы.
А Сахаров назвал вещи своими именами. И просто призвал
всех присутствующих академиков проголосовать так, чтобы единственными бюллетенями, которые будут поданы «за», были бюллетени тех лиц, которые вместе с Нуждиным, вместе с Лысенко несут ответственность за те позорные тяжелые страницы в развитии советской науки, которые в настоящее время, к счастью, кончаются.
Выступление Тамма довершило дело, — Нуждина провалили.
Двадцать лет спустя, в горьковской ссылке, оглядывая цепь событий, которая привела его туда, Сахаров отметил поворотное — «роковое» — значение двух очень разных факторов: его многолетняя продуманная борьба за прекращение наземных испытаний и импульсивное — трехминутное — вмешательство в академическую карьеру биолога, лично ему не знакомого. Проблема испытаний открыла для его размышлений область высшей государственной и международной политики. А короткое выступление в Академии наук открыло его как общественного деятеля, когда он об этом и не помышлял.
Лысенковщина была не просто язвой биологии, это был вызывающий пережиток сталинизма. Поэтому и выступление Сахарова было воспринято как выступление общественное. Впервые о секретном академике узнали за пределами спецфизики. Узнали, что он не только секретный физик.
От военной физики к мирной космологии
Изобретатель или теоретик
Объясняя, почему он в 1962 году не ушел немедленно с Объекта, Сахаров назвал свою заботу о запрете испытаний хотя и главной, но лишь одной из причин.
Другая причина — уходить ему, собственно, было некуда. Не в том, конечно, смысле, что для академика не нашлось бы места в каком-нибудь из институтов Академии наук. Но каким делом он там займется? Теоретической физикой?
Это был нелегкий вопрос для него — с его честностью и чувством собственного достоинства, с его манерой поведения «внешне скромной, а на самом деле совсем наоборот».
Сохранилось предание, что после выборов в академию 1953 года у Ландау спросили, как он оценивает новоизбранного молодого физика-теоретика. Ландау переспросил: «Кого это, собственно, вы имеете в виду?» И услышав, что Сахарова, ответил: «Ну какой же он теоретик?! Он — физик-изобретатель».
[343]
Ландау действительно знал его как изобретателя. Сахаров тогда — и еще более десяти лет потом — работал как физик-изобретатель. Правда, он начинал как теоретик. Но сколько бизнесменов и политиков начинали с кандидатской диссертации по физматнаукам?
Похоже, то был болезненный вопрос и для самого Сахарова.
В его памяти запечатлелось, как он — после нескольких лет на Объекте — приехал в Москву и, встретив В.Л. Гинзбурга, рассказал ему о какой-то чисто научной идее. Тот усмехнулся и сказал: «Да вы не только бомбочкой, но и физикой хотите заниматься?!» И Сахаров задним числом согласился, что совмещать такие вещи «оказалось очень трудно, в основном невозможно».
Запомнил он и печаль в словах отца, сказанных за несколько недель до смерти в конце 1961 года:
Когда ты учился в университете, ты как-то сказал, что раскрывать тайны природы — это то, что может принести тебе радость. Мы не выбираем себе судьбу. Но мне грустно, что твоя судьба оказалась другой. Мне кажется, ты мог бы быть счастливей.
Разработка ядерного оружия не просто далека от раскрытия тайн природы, скорее они «противопоказаны» друг другу.
На глазах Сахарова заглох математический талант Н.А. Дмитриева, о котором Зельдович говорил:
У Коли — может, единственного среди нас — искра Божия. Можно подумать, что Коля такой тихий, скромный мальчик. Но на самом деле мы все трепещем перед ним, как перед высшим судией.
Талант математика-ювелира, мастера единичных шедевров, стал не нужен, когда на Объекте разработку изделий поставили на поток. А раз не нужен, то и обречен на угасание.
