Металлические скобы со шва на моей спине сняли на третий день, и уже на четвертый день меня перевезли из больницы на квартиру Ульрики Байзигель, которая, уехав на научную конференцию в Париж, оставила моей жене ключи от своей квартиры, хотя мы с ней тогда были почти незнакомы. У меня были довольно веские причины не задерживаться в больнице – каждый день пребывания в ней стоил около пятисот долларов.
Поскольку долгое время после операции я мог только лежать или стоять, то переезд на машине, да еще низенькой немецкой малолитражке, где надо было сгибаться, оказался весьма сложным мероприятием. Арне Васмут, который меня перевозил из больницы, сильно загрустил, поглядев на меня, и сказал потом Наташе: «Ты думаешь, что его можно будет снимать в кино? Это же живой труп. Плакали мои денежки!»
Хирург Папавера сказал, что боли в правой ноге пройдут через три-четыре дня, но они не прошли и через неделю. Не в силах заснуть от боли, я ходил по пустой квартире, за окнами которой бушевали атлантические ветры, несущие шквальные и холодные дожди. Испуг охватывал меня. Вот сделали операцию, и ничего не прошло. Что же будет? Только на третью неделю боли стали понемногу ослабевать и уходить. К этому времени мы с женой переселились от Ульрики в дом к Наташиной матери Нелле, на редкость доброй и душевной женщине, года на три моложе меня, которая, как оказалось, тоже была когда-то геологом. Преодолевая боль, я начал понемногу «расхаживать» больную ногу, сначала с палкой, поскольку сильно хромал, потом – без нее. Примерно через три недели после выхода из больницы мы смогли приступить к съемкам, приятно удивив и успокоив Арне.
Что же касается доброжелательности и отзывчивости немецких врачей, с которыми мне многократно пришлось встречаться впоследствии, то, вопреки нашим заскорузлым представлениям о расчетливости и холодности немцев, она оказалась поистине удивительной. Так, через месяц после операции, в Дортмунде, где меня неожиданно прихватил нешуточный приступ гипертонии, первый попавшийся врач, к которому я обратился, и его жена, работавшая медсестрой в его маленькой амбулатории, сделали мне необходимые уколы, снабдили грудой весьма дорогостоящих лекарств и категорически отказались брать деньги. Я уже не говорю о замечательных врачах Эппендорфской клиники: профессорах Байеле и Уланде, докторах Ангелине Гудхофф и Александре Манне, многократно помогавших мне в трудных ситуациях.
Кстати, в немецких поликлиниках меня поразила и такая мелочь: врач выходит из своего кабинета к каждому очередному больному и обязательно протягивает ему руку. В аптеке все больные, имеющие страховку (а в Германии страховку имеют практически все), платят за лекарство не более тридцати евро независимо от его реальной стоимости.
К сожалению, мое общение с немецкой медициной на этом не закончилось. В апреле 2006 года в Москве, выступая в Доме ученых, за несколько минут перед началом концерта я решил спуститься со второго на первый этаж и открыл дверь на лестницу, которая ремонтировалась, но ограждена не была. Механически шагнув вперед, я упал с двухметровой высоты, поскольку пролет лестницы был разобран, и ударился оперированной частью спины о бетонные ступени. Находясь, видимо, в нервном шоке, я еще выбрался наверх и даже вышел на сцену. Там я попытался начать петь, но успел только сказать: «Если в зале есть врач, прошу его подняться на сцену». После этого я потерял сознание от острой боли. На вызванной «Скорой» меня увезли в больницу. Забавно, что после того, как меня увезли, зрители, расходясь с отмененного концерта, скупили в книжном ларьке все мои диски и книги, опасаясь, что это выступление было последним.
Убежала талая вода.
Глаз не остановишь на ровеснице.
Я и сам в последние года
Постоянно падаю на лестнице.
То ступеньки нету под ногой,
То на спину завалюсь увечную,
И больничный ждет меня покой,
Торопя меня к покою вечному.
Перевала сумеречный дым
И лавины бешеная конница.
Вверх по склону шел я молодым,
Никогда не оступаясь, помнится.
Синева пронзительная вод,
И норд-оста дикая мелодия.
По вантинам я взбегал на грот,
Никогда не оступаясь вроде бы.
Сразу вспоминаются Тунис,
Гваделупа, Касабланка, Падуя.
Нелегка, увы, дорога вниз.
Надо и по ней пройти, не падая.
Характерно, что дирекция Дома ученых в Москве, виновная в случившемся, распорядилась немедленно заколотить злополучную дверь, но не только не предложила мне никакой помощи, но даже ни разу не поинтересовалась моим здоровьем. Меня отвезли в травмотологическое отделение 31-й московской клиники с диагнозом сотрясение мозга и травмы спины. Около месяца я провалялся в травмотологии, но острая боль в спине не проходила, хотя по данным магнитно – резонансной томографии никаких новых грыж в позвоночнике не обнаруживалось. Пришлось снова лететь в Гамбург все к тому же Лука Папавера. На этот раз меня выручила немецкая медицинская техника. Дело в том, что наша магнитно-резонансная томография давала очень маленькую развертку, на которой ничего не было видно. Когда в Германии мне сделали МРТ с почти полуметровой разверткой, выяснилось, что при ударе от диска откололись два осколка, застрявшие в спинном канале, и срочно нужна вторая операция, которую сделал все тот же Папавера. После операции профессор предупредил, что снова оперировать мой израненный позвоночник ни за что не возьмется.
На этот раз переводчицы у меня не было, и когда я очнулся от наркоза, медсестра стала говорить мне что-то по-немецки. Я ответил ей, что плохо понимаю немецкий. «А на каком языке вы говорите?» – спросила она. «Немного по-русски, немного по-английски». «А на каком хорошо?» Я подумал и сказал: «Ни на каком!» – и отключился.
Столица Германии – Берлин, совершенно непохож на другие уютные и компактные немецкие города. Огромный, величественный и по-имперски холодный город, с широкими столичными улицами, огромными зданиями и монументами (Рейхстаг, памятник Бисмарку, Бранденбургские ворота, огромная триумфальная колонна со статуей Ники), чем-то напоминает Москву при всей несхожести этих городов. В конце 90-х годов Берлин представлял собой огромную стройплощадку. Весь он был перегорожен котлованами, заборами, башенными кранами. Его срочно перестраивали под столицу объединенной Германии, залечивая язвы социалистической поры.
За прошедшие годы мне неоднократно пришлось перемещаться поездом или машиной в Германии из западных областей на территорию бывшей ГДР, я всегда обращаю внимание на неуловимое изменение ландшафта. Разбитые, плохо ухоженные дороги, у обочины которых нет-нет да и заметишь ржавеющий комбайн или трактор советского производства, нищие сельские домишки, убогие блочные пятиэтажки хрущевского типа, руины зданий, так и не восстановленных с самой войны. И это в трудолюбивой и чистенькой Германии! Сколько же десятилетий надо, чтобы изжить это в России?
«Запад есть Запад, а Восток есть Восток», —
Не сдвинется ни один.
Припоминаю слова этих строк,
Пересекая Берлин.
Продлевая ушедшие времена,
Призраком жизни иной
Встает невидимая стена
Над сломанною стеной.
Уравнять их трудно, и если сам
Убедиться захочешь в том,
Поезжай сперва на Курфюрстендамм
И на Фридрихштрассе потом.
Там кварталы с язвами нищеты
И разбитый бомбой карниз.
На живом примере увидишь ты,
Что такое социализм.
Там за городом в поле, как и вчера,
У обочин бетонных трасс,
Догнивают ржавые трактора
Так же, как и у нас.
«Запад есть Запад, а Восток есть Восток».
Будет долго еще корчевать
Социализма печальный итог
Им порожденная рать.
Исчезнет не скоро порядок такой,
Рожденный в боях и труде,
За Шпрее-рекой, за Эльбой-рекой
И далее в мире везде.
Кстати, именно в Восточном Берлине после войны жило довольно много бывших нацистов, которые прекрасно бы здесь себя чувствовали, если бы не преследования властей. Вспоминается, в частности, знаменитая история с неким Герхардом Марквардом, бывшим лейтенантом Вермахта, служившим в полевой жандармерии. Он был фотолюбителем и все военные годы на оккупированных территориях Советского Союза аккуратно фотографировал безотказной «Лейкой» зверства своих «камрадов» и свои собственные. На суде ему инкриминировали сделанные им же фотоснимки, которых оказалось более семисот.
