Кабы мне попасть в Париж,
Где сейчас ночная тишь,
Пил бы вина в хрустале
На французской на земле.
Славен бабами Париж,
Там любви не утаишь.
Подожди меня, Мари, —
Погуляем до зари.
Ах, поручик, что за блажь, —
Ваш Париж – пустой мираж:
Все, что связывает с ним,
Имя звонкое «Максим».
Да и это не кабак.
Атакует снова враг.
Не видать нам Сены впредь, —
Здесь придется умереть.
Кабы нам попасть в Париж,
Где сейчас ночная тишь,
Пили б вина в хрустале
На французской на земле.
С Парижем всегда тяжело расставаться. Особенно осенью, когда осень – это не только время года, но и время жизни. Когда, оборачиваясь назад, понимаешь, что счастливое время, твоя весна, твое лето, во многом уже позади. И все-таки, несмотря ни на что, хочется надеяться, что с этим городом тебе еще суждено встретиться в будущем…
Преодолевая Америку
Преодолевая Америку с востока на крайний запад,
От восхода к закату перелистывая города,
Между двух океанов, чей йодистый резкий запах,
Раз вдохнув, не забудешь, видимо, никогда,
Между длинными плоскими отмелями Ньюпорта
И лесистым Сиэтлом, где вечно идут дожди,
Открываешь жизнь совершенно иного сорта,
Не сравнимую с той, что истрачена позади.
Здесь другой Орлеан, не такие Москва и Питер,
Стоязыких племен неожиданное родство,
И второе пришествие в кратере Солт-Лейк-Сити
Возвращает надежду на старое божество.
От канадских озер до горячих степей Техаса,
Облаченная в шорты и прочую лабуду,
Все куда-то торопится эта веселая раса,
Несъедобную пищу дожевывая на ходу.
С изначальных времен здесь иные кипели страсти,
У реки Сакраменто или реки Юкон.
Здесь веками не ведали тоталитарной власти,
Над собой признавая деньги или закон.
Здесь Эйнштейн в Вашингтоне у края безлюдного Молла,
Земляка опознавший, тебя привечает кивком,
И себя, даже если годами пока ты молод,
Возвратившись в Россию, чувствуешь стариком.
И обратно потянешься с чувством внезапной утраты
В те края, где впервые пробил тебя сладостный шок,
И шумит человечество новой эпохи, упрятав
Все созвездия мира в один полосатый мешок.
В нетопленой комнате девятого класса нашей мужской школы, в полуголодном 1948 году, учитель географии, повесив на доску карту мира – два огромных по-осеннему ярких желто-сине-зеленых полушария, и медленно обводя их указкой, говорил: «Есть только одна страна на свете, природа которой по своему богатству и разнообразию сопоставима с природой нашей страны, это Соединенные Штаты Америки, которые, так же, как и Советский Союз, простираются от Атлантического океана до Тихого. Где еще есть такие просторы, необозримые степи, могучие горные хребты, полноводные и быстрые реки? И если характер народа зависит от окружающей природы, то именно эти две великие нации должны быть наиболее близки». Неожиданно для себя я вспомнил эти слова, довольно смелые для конца 40-х, с их разгулом сталинского антиамериканизма, когда летел из Нью-Йорка в Сан-Диего. Как школьник, неотрывно прильнув к окошку, я с удивлением первооткрывателя наблюдал за сменой величественных ландшафтов, неторопливо проплывавших под крылом «Боинга».
Однажды утром рано пойду я на Восток,
Покуда не приду на край Земли,
Где сразу волны океана заплещутся у ног
И палубы подставят корабли.
А если я отправлюсь дорогой на закат
По горным перевалам и лесам,
В зеленой солнечной дубраве меня обнимет брат,
О чем еще пока не знает сам.
В поводыри возьму я Полярную звезду,
Чтобы дойти до северных озер,
И там подругу дорогую в дороге я найду,
Что вышьет на рубашке мне узор.
А если за удачей отправлюсь я на Юг,
Сплавляясь по теченью шумных рек,
То там среди степи горячей подаст мне руку друг,
С которым не расстанусь я вовек.
Бери, дружок, на плечи дорожную суму,
Шагай и на окрестный мир глазей.
А если будешь бесконечно сидеть в своем дому,
Не будет ни подруги, ни друзей.
Впервые я попал в США в феврале 1993 года, прилетев в Вашингтон, где мой многолетний приятель Володя Лукин возглавлял тогда посольство России. В том году один из энтузиастов авторской песни в Бостоне предложил мне приехать с гастролями в Соединенные Штаты, и я с радостью ухватился за это приглашение, поскольку в Америке до этого практически не был. Начал я, естественно, с Вашингтона, куда меня пригласил Лукин. В аппарате посольства в ту пору работало немало замечательных людей – Владимир Аверчев, Русина Волкова, Лев Мухин. В тот раз я довольно долго, около двух недель, прожил в Вашингтоне на территории нашего посольства, прогуливался по вашингтонскому Молу, посещая многочисленные музеи, мавзолей Линкольна и другие достопримечательности. Большое впечатление в тот раз произвели на меня встречи со старыми эмигрантами в доме вдовы Романа Якобсона, где было организовано мое выступление. Помню худого и ветхого старика, который представился мне как главный атаман станицы Вашингтонская. Там же мне довелось встретиться с Галиной Старовойтовой, читавшей лекции в университете, незадолго до ее трагической гибели.
С Владимиром Петровичем Лукиным я познакомился в конце 60-х годов в доме Давида Самойлова в Опалихе. Биография его весьма неординарна. Закончил он истфак знаменитого Московского государственного педагогического института имени Ленина, бывшего в то время чуть ли не главной колыбелью бардов и поэтов-«шестидесятников», начиная с Юрия Визбора и Ады Якушевой. Учился он на одном курсе с Юлием Кимом, Юрием Ряшенцевым, Юрием Ковалем, Вадимом Делоне, Марком Харитоновым и многими другими известнейшими литераторами и бардами. Тогда же он женился на своей сокурснице Ларисе, одной из первых красавиц института. За ней ухаживала целая толпа поклонников, однако Володя обошел всех. В связи с этим вспоминается забавная история. Благосклонности Ларисы упорно добивался уже известный в те поры бард и спортсмен, однокурсник Визбора Борис Вахнюк, однако, как говорится, «не прошел». Много лет спустя старший сын Володи и Ларисы Саша, оказавшись вместе с родителями на гала-концерте бардовской песни и послушав выступление Бориса Вахнюка, подошел в перерыве к отцу и, картинно пожав ему руку, громко заявил: «Спасибо, папа, что ты женился на маме, а не дядя Вахнюк».
Дух вольнолюбия, витавший в МГПИ, и недолгая «оттепель» 60-х овладели душой Володи. На гребне наивной романтической веры в «комиссаров в пыльных шлемах» он вступил в партию. Да и как ему было в них не поверить, когда дома у него с ранних детских лет хранилась бережно фотография его матери в том самом «пыльном шлеме», суконной буденовке с черной пятиконечной звездой, в длинной кавалерийской шинели, туго перепоясанной ремнями, и с биноклем на груди? Мать Володи с весьма неудобным для него в последующие годы пятым пунктом анкеты в действительности была военкомом в начале 20-х, за что и была впоследствии репрессирована.
