– А как прошел ваш день, госпожа Петерсен, надеюсь, удачно? – спросила она напоследок.
Ее тон действовал мне на нервы, она обращалась с Констанцией, как с маленьким ребенком. Старушка не отвечала, и меня это радовало. Двери лифта закрылись, воцарилось тягостное молчание. Мы с госпожой Кавацки таращились на подсвеченные кнопки, которые показывали, какой этаж миновал лифт, Констанция смотрела в пустоту.
Когда мы завезли кресло в комнату, я попрощалась и с облегчением вздохнула. Все, что мне хотелось, – это поскорее убраться. Подальше от этого здания, от этой женщины, которая все время подмешивала песок в механизм нашего брака и даже теперь, став такой старой и хрупкой, еще обладала невероятным разрушительным потенциалом. Перед глазами у меня до сих пор стояли лица Мириам и госпожи Тайс, объятые ужасом, после того как Констанция излила свою желчь. Я протянула госпоже Кавацки руку, повернулась и собралась идти.
– Я видела странный сон, – сказала вдруг Констанция. – Мне снилась невестка.
Я отвела руку от двери и обратилась к старушке.
Кавацки снисходительно улыбалась, как будто хотела сказать: с Альцгеймером всегда так. Нужно терпение.
– Что же вам такого прекрасного о невестке приснилось? – спросила она.
Я почувствовала, как к горлу подступил комок, конечно, неприятно, что Кавацки тут торчит, но в то же время меня одолевало любопытство.
– Я помню, как сын в первый раз привел эту мышку в дом, – сказала Констанция, не обращая внимания на вопрос.
У меня сердце упало. Вот как она, оказывается, меня называет. Мышкой.
– Студентка из окрестностей Рейна – ни семьи, ни ума, никаких амбиций, простушка обыкновеннее некуда. И взгляд какой-то…
Она задумалась.
– С хитрецой, наверно, точнее тут не скажешь, – наконец заявила она. – Для меня так и осталось загадкой, что Филипп в ней нашел.
Кавацки смущенно опустила глаза, но я была уверена – про себя она упивалась, слыша все это. Семейные тайны. Хоть какое-то развлечение.
– С виду мышка даже воды не могла замутить, но мою бдительность она не усыпила ни на секунду, этого ей не удалось. Какой там – я нутром чую, когда человек что-то скрывает. Моя мать всегда говорила: это у меня от отца, а папаша был судьей.
Она откашлялась и, похоже, предалась воспоминаниям.
– Так, значит, ваш отец был судья? – спросила Кавацки, переводя стрелки, как будто только теперь почувствовала щекотливость своего положения.
Я молчала.
Констанция кивнула и продолжила:
– В последнее время я часто слышу голос матери. Перебираю в памяти все, что она говорила, когда я была еще ребенком, это так странно. В последнее время вообще вспоминается многое. Просто приходит в голову, сама не знаю откуда. Слова и запахи юности. Как готовили в водогрейнике чай, как по весне мы, дети, собирали жужжащих семиточечников на счастье, как помогавшая при родах соседка называла себя повитухой. Я прожила счастливое детство. Мама – красавица. Отец – элегантный человек, который иногда…
Тут речь ее прервалась, я посмотрела на Констанцию, увидела нахмуренный лоб.
– На чем я остановилась? – И это был не вопрос, а скорее прелюдия к продолжению.
– Мышка, – сказала я. – Ваша невестка.
В голосе моем звучала жесткость.
Кавацки недвусмысленно закашлялась, но со своей стороны ничего не предприняла. Хотя могла бы тактично удалиться.
Мне было все равно.
– Ах да, мышка, – пришла в себя Констанция. – Когда он впервые привел ее, я, ясное дело, пригляделась к ней повнимательнее. Задавала вопросы, которая, разумеется, задавала бы любая мать. Но Филипп потом утверждал, что я устроила настоящий допрос.
Я ощутила в горле комок горечи. Эта встреча до сих пор во всех подробностях отдавалась во мне болью.
– Когда Филипп – уже позже, точно не знаю, когда – сказал, что хочет на ней жениться, это прозвучало как гром среди ясного неба. Я испытала самый настоящий ужас. И поступила так, как поступил бы мой муж, если бы еще находился среди нас. Я наняла человека и поручила навести справки. И интуиция меня не подвела. Выяснилось, что мышка не совсем в здравом уме. Собрав все доказательства, я в один прекрасный день выложила их Филиппу. Среди прочего – отчет о ее пребывании в психиатрической клинике.
Боже мой!
– Ну и все остальное.
Она все знает.
– Пусть, мол, увидит, на ком собрался жениться. Но он не увидел. Он просто не слушал, смахнул бумаги со стола, сказал, что знать ничего не желает, что он взрослый человек, что доверяет жене, и мне пришлось смириться. Он даже не подумал составить брачный договор. Глупец. И однажды я получила из-за границы открытку. Зара и Филипп Петерсен. Этот брак был позором. Они даже не потрудились соблюсти приличия…
Она выдавливала фразу по каплям.
– Сегодня после обеда вы не забывали пить воду? При такой жаре быстро наступает обезвоживание, – включилась Кавацки.
– Недавно вы сказали, что невестка якобы убила вашего сына, – перебила я. Мне непременно надо выяснить, что у нее на уме. Я изо всех сил старалась сохранять непринужденность в голосе, но Констанция не отвечала и, казалось, интересовалась теперь больше вещицами для вязания, пыталась взять их со стола, но никак не могла, и тогда Кавацки молча протянула их своей пациентке.
– Может, лучше прийти в другой раз, – обратилась она ко мне, – похоже, вашей свекрови нездоровится.
Я кивнула.
– Я всегда предупреждала Филиппа, что его могут заманить в сети женщины, которые жадны только до его денег, – вдруг заявила Констанция.
От отвращения голос ее стал совсем низким.
Я стояла как громом пораженная, и чувствовала: Кавацки вся обратилась в слух.
– Откуда вам известно, что вашу невестку интересовали только деньги? – спросила я.
Теперь мой голос дрожал от негодования.
– Как бы вам сказать. Я устроила ей проверку, – сказала Констанция. – Я предложила ей деньги в обмен на то, что она бросит Филиппа.
Какой вздор!
– Много денег, – сказала Констанция.
Это ложь.
– И как она отреагировала? – спросила я.
– Ей было мало, – заявила Констанция. – Она хотела больше. Она торговалась.
Я в оцепенении затрясла головой. Старалась дышать спокойно.
– Констанция?
Она повернула голову, и глаза наши встретились. И я выступила с возражением:
– Это неправда. Вы все придумали. Может, потому, что ваш собственный брак был ужасен и вы не могли смириться с тем, что сын счастлив. Может, потому, что ничего лучшего вы не знали. Или потому, что вы просто плохой человек.
