– Вот. Это твое.
– Что это?
– Сережки. Я проиграла пари.
– Ева! Господи, перестань… – Ива вскочила и принялась запихивать мешочек Еве в сумочку. Ева сопротивлялась. – Это же была просто шутка! Мне совсем не нужны твои сережки! Ева, я тебя умоляю… Ева, ну это же смешно!
– Ива, я проиграла пари.
– Ева, неужели ты всерьез подумала, что мне нужны твои сережки?!
– Нет, это дело принципа!
– Ева, я пригласила тебя сюда только потому, что видела, как ты хочешь познакомиться с Михайловским…
Они попрепирались еще немного, потом успокоились. Ива улыбнулась – ей удалось оставить сережки у Евы.
– Ладно, мне пора… – вздохнула Ева. – На самом деле все было просто замечательно. Спасибо, Ива.
Та просила ее остаться, посидеть еще немного, но Ева отказалась. Когда она ехала сюда на такси, то заметила, что до железнодорожной станции совсем недалеко.
– Нет-нет, не провожай меня, я прекрасно дойду сама!
Ева пошла по дороге вдоль высоких заборов. Было тепло, в вечернем золотом воздухе летала прозрачная паутина, остро пахло скошенной травой. Трое загорелых работяг, сидевших на корточках у колонки, проводили Еву изумленными и одобрительными взглядами.
Вдали, за деревьями, мелькнула прозрачная синяя крыша из пластика – это была уже станция.
Внезапно рядом с Евой остановился внедорожник, плавно опустилось боковое стекло. В машине сидел Михайловский.
– Садись. Я подвезу, – хмуро сказал он.
Ева улыбнулась и покачала головой.
– Да садись же… – раздраженно произнес Михайловский.
Ева пожала плечами и села в машину рядом с ним.
– Ты хотела меня зацепить, и тебе это удалось, – сказал он, скрестив руки на руле.
– На самом деле это очень просто. Даже примитивно. Странно, я думала, что интеллектуалы вроде тебя на такие провокации не поддаются, – равнодушно произнесла Ева, хотя сердце у нее билось неспокойно. Михайловский волновал ее.
– Чего ты хотела?
– Автограф, чего же еще. Посмотреть на загадочного романиста… А еще – выйти замуж за него.
– Что-о?.. – опешил Михайловский. А потом захохотал.
– Я серьезно, – сказала Ева.
– Потрясающе! Удивительная откровенность…
– Поэтому прости за тот трюк с сигаретой. Надеюсь, я тебя не сильно обидела… Вообще, я не обижаю тех, кого нельзя обижать.
– А меня, значит, можно было? – усмехнулся он.
– Да, – ответила Ева просто, глядя на его руки.
– Святая простота!
– Именно. Я не из тех, кто что-то скрывает. И люблю, когда и люди вокруг ведут себя так же.
– Разве я что-то скрываю?
– Мне кажется, да. Ты спрятался ото всех в этих Лапутинках, ты не даешь женщине заглянуть в свои глаза.
– Тебе, что ли? – фыркнул Михайловский. – На, смотри… – Он придвинулся к ее лицу – нос к носу. – Смотри!
От него пахло табаком и, очень слабо, каким-то дурацким лосьоном после бритья. Возле глаз у Михайловского были морщины, один рыжеватый длинный волос в брови смешно торчал вверх, выбиваясь из общего потока.
У Евы похолодели ладони и стало как-то пусто в животе.
Зрачки Михайловского вдруг расширились – в самом деле, точно впуская в себя Еву! – глаза стали совсем черными.
Она невольно отшатнулась.
– Что, довольна?..
Некоторое время Михайловский и Ева сидели молча, глядя в стороны. За пластиковым навесом промчалась электричка.
– Никогда не была в архиве… – пробормотала Ева. – Там интересно?
– Очень! – опять захохотал Михайловский.
– У меня дома тоже есть архив. Старые письма.
– Чьи?
– Прадеда и прабабки. Пара дедовых писем – он их бабке с войны прислал. Отца и матери… Только я их никогда не перечитывала.
– Почему?
– Боюсь, плакать буду… – призналась Ева. – Честно говоря, у них у всех очень несчастная жизнь была. Ладно, мне пора… – Она распахнула дверь, спустила ногу вниз.
– Погоди… Я могу довезти тебя.
– Нет уж! На электричке доберусь.
– А говорила – замуж собралась, – напомнил он.
– Я передумала! – засмеялась Ева. – И это правда – я всегда играю честно.
Михайловский посмотрел на нее какими-то совсем уж дикими, сумасшедшими глазами. Ева махнула рукой и побежала к лестнице – на ту сторону платформы. Когда она на мосту оглянулась, то обнаружила, что внедорожника Михайловского уже нет. Он уехал.
* * *
1913 год. На летние вакации
[1]
Митя Алиханов поехал в деревню, к своей сестре Нине, – та уже в который раз снимала за сорок рублей дачу неподалеку от Каширы. С Митей поехал и Макс Эрден, его товарищ по Александровскому училищу.
Устав от муштры и строгих порядков, царивших в Красных казармах, юнкера словно опьянели от свободы. В первый же день, побросав свои нехитрые пожитки в крошечной темной комнатушке (за сорок рублей хоромы не снимешь!), они отправились на охоту.
Лес, свежий воздух, почти три месяца беззаботного житья впереди – все это будоражило молодую кровь.
Отмахав по лесу без особых усилий три версты, молодые люди оказались у болота. Но ни одной птицы подстрелить не смогли, хотя вокруг было полно и дупелей, и бекасов, и вальдшнепов, – и все потому, что Макс с Митей говорили и не могли наговориться. Словно до того молчали целый год!
– …нет, голубчик, насчет свободы и равенства я тебе вот что скажу, – с холодным азартом произнес Макс – белокурый, высокий, с широкой нижней челюстью и неподвижными голубыми глазами (сказывалась северная кровь – предками Эрдена были шведы). – Все это очень относительно и субъективно. Человек изначально несвободен – по природе своей – и только думает, что владеет судьбой, но на самом деле судьба владеет им. Он может строить сколь угодно грандиозные планы, но если ему на голову следующим утром упадет кирпич, то все его планы лопнут, подобно мыльному пузырю…
– Ты просто фаталист! – усмехнулся Митя, шагая рядом с товарищем. Ружье давило на плечо, ноги в давно отсыревших и тяжелых сапогах утопали в мягкой, точно кисель, почве, поросшей осокой, но Митя всех этих неудобств не замечал. – Хотя в этом вопросе я с тобой согласен. Но равенство…
– Да нет никакого равенства! – сердито закричал Макс. – Я вот тебе сейчас одну историю расскажу… Помнишь, о прошлом годе я очень сдружился с Деревянко?
– Это тот, из знаменной роты?
– Именно так… Он показался мне очень незаурядным человеком. Сошлись мы на Достоевском. Федор Михайлович всю жизнь «мучился», по его собственному выражению, мыслью о Боге. Может ли быть религиозно оправдано зло в человеке, в истории? Возможно ли разделение церкви и культуры? Ну и тому подобная схоластика… Словом, после споров о Достоевском Деревянко пригласил меня к себе в деревню – вот как ты меня сейчас. Буквально так и сказал: «Поехали ко мне в деревню. Мать и кузины будут очень рады тебе…»
