– Но я еще не до конца выполнил свою миссию. Жозеп Маури все еще жив.
– Так ты его и не ищешь.
– Контрабандисты очень осторожны. Но я почти загнал его в западню. Клянусь всем самым святым.
– Ты умеешь лишь убивать.
Валенти в гневе вскочил со своего места:
– Но ведь это ты предложила мне эту работу, не так ли?
– Все правильно, но не для того, чтобы ты распускал язык. Твой грязный рот тебя погубит.
Воспользовавшись тем, что он уже встал, Валенти стал вышагивать по кабинету, только бы не видеть перед собой эту женщину, эту шлюху, которая по роковой случайности владела всеми его секретами; шлюху, сделавшую меня немыслимо богатым, чертовски счастливым и хреново несчастным.
– Как ты узнала, что Фонтельесу все известно?
– Он пришел ко мне, возмущенный моей несправедливостью по отношению к Манелу Карманиу.
– Ты объяснила ему, что означает «конфисковать»?
– Я не обязана никому давать никаких объяснений. Это тебе не следовало болтать обо всех этих вещах. – Она резко повысила голос: – Потому что никто не должен об этом знать.
– Ты преувеличиваешь. Я знаю множество селений, в которых… ну, в которых идет перераспределение богатств. Сейчас наша очередь обогащаться, настал наш час.
– Ты хочешь сказать, твой час. Но помни и никогда не забывай, что мой час и час моей семьи не прошел. И не пройдет никогда. Он был и будет всегда. И раньше, и теперь, и через сто лет. А ты всего-навсего должен в настоящий момент следить за порядком, я ведь за это тебе плачу. И я уже тысячу раз повторяла тебе, что думать буду я.
– Ну да, как дураку какому-нибудь.
– Завтра я поеду к генералу Юсте и поговорю с ним о тебе.
– Мне считать это угрозой? – застыл он наконец перед сеньорой.
…возможно, было бы нелишним, чтобы вы лично переговорили с генералом Юсте и объяснили ему, что слухи, которые в ближайшее время могут распространиться о моей персоне, не соответствуют действительности; о моей персоне и якобы о моем недостаточном патриотизме, а также о явно вымышленных действиях, будто бы направленных на мое личное обогащение; это обо мне, который отдал всю жизнь служению славному восстанию и славному движению. Эта кампания, которая, судя по всему, скоро начнется, устроена враждебными элементами, завидующими моей горячей и безоговорочной преданности режиму и каудильо с самого первого дня, без каких бы то ни было ограничений и оговорок. Какого хрена…
Дверь открыла Бибиана. Она тут же заметила, что девочка плакала. А Элизенда тут же поняла, что Бибиана заметила следы слез у нее на лице. Она улыбнулась и сказала, что не голодна, сегодня я ужинать не буду. Бибиана ответила хорошо, сеньора, и подумала будь осторожна, Элизенда, девочка моя, мир полон шипов и колючек.
Пусть Бог… Нет: Да хранит Бог ваше превосходительство долгие годы. Написано в Торена-де-Пальярс двад… 26 сентября тысяча девятс… девятьсот сорок четвертого года, Девятого Триумфального года. Подписано и заверено печатью товарищем Вал. Трга. С., алькальдом Т-ны и руководителем местного отделения движения. Да здравствует Франко. Да здравствует национал-синдикалистская революция. Вставай, Испания.
49
Дисковая пила издавала пронзительный, жалящий звук и распространяла удушающую пыль. Тина поздоровалась с Жауме Серральяком, но хирургическая маска, защитные очки, медицинские перчатки и шум электрического скальпеля помешали ему услышать приветствие, и он невозмутимо продолжал стачивать тонкие каменные пластины надгробия, на котором фигурировала надпись «Семья Гальек из Тирвии». Тина дождалась момента, когда пиле уже нечего было обгрызать. Воцарилась блаженная тишина. Серральяк снял маску и очки и только тогда заметил присутствие полненькой женщины, которая несколько дней назад делала здесь фотографии.
– Вы ведь не заказ пришли мне сделать.
– В каком-то смысле да, заказ.
Серральяк снял хирургические перчатки и стал рыться среди лежавших на рабочей скамеечке вещей, пока не наткнулся на сигаретную пачку. Извлек из нее сигарету, закурил, устремил взгляд синих глаз на Тину и замер в ожидании.
– Я хочу отыскать дочь учителя.
– Какого учителя?
– Ориола Фонтельеса.
– А, вы опять об этом.
Серральяк провел ее в свою конторку – аккуратную, уютную комнатку с теплящимся в печурке огнем. Не спрашивая, хочет ли она, поставил на стол два пластиковых стаканчика и наполнил их кофе из кофеварки.
Не могу сказать ему «нет». Но ночью точно не буду спать.
– Вы помните жену учителя?
– Нет. Видите ли, я был ребенком, а они… пробыли здесь совсем недолго.
– Она провела здесь несколько месяцев, а Ориол – немногим больше года.
– Мне неприятно вспоминать об этом человеке. Хотя учителем он был неплохим.
– Он был хорошим человеком.
Серральяк сделал глоток кофе и замолчал, пытаясь в тиши воскресить детские воспоминания. Однако в памяти не возникло образа ни хорошего человека, ни плохого. Поэтому он вопросительно взглянул на Тину. И с полным вниманием выслушал ее разъяснения о длинном письме Фонтельеса к его дочери, которое так пока и не дошло до своего адресата. Она добавила, что хотела бы вручить письмо этой дочери, чтобы та узнала правду о своем отце, Ориоле Фонтельесе, который был вовсе не фашистом, а терзаемым страхом и сомнениями маки, который вынужден был выдавать себя за фалангиста, чтобы принести больше пользы делу борьбы с режимом. Пока Серральяк курил свою сигарету, Тина успела вкратце поведать ему о последнем годе жизни Ориола Фонтельеса, наполняя содержанием крохотное тире между двумя датами на могильной плите.
– И почему же об этом так никто и не узнал?
– Потому что он был очень эффективен как маки. И об этом никто не должен был знать.
– А если он все это придумал?
– Ради чего? Что бы это ему дало? Если бы он действительно был фалангистом, зачем было выдумывать вещи, которые могли серьезно навредить ему?
– Чтобы изменить историю. Ну, например, если я выгравирую на надгробии надпись, гласящую, что он герой партизанского сопротивления фашизму, то я изменю историю.
– Это был бы правильный шаг.
– Да, но не соответствующий действительности, потому что я не верю, что рассказанное вами – правда.
Зазвенел телефон, и Серральяк ответил. Это был очень полезный звонок, благодаря которому Тина узнала, что всеми делами заправляет дочь Серральяка, которую зовут Амелия, и что он, после того как недавно овдовел, не желая томиться в одиночестве в опустевшем доме, берет самые сложные заказы, таскается по всем кладбищам комарки, изучая достижения конкурентов, заходит в выложенные плиткой холлы и вестибюли, где, поглаживая каменный пол, строит предположения по поводу происхождения камня и неизбежно с возмущением убеждается, что камень этот уже совсем не тот, что раньше. Кроме того, он занимается перевозкой материала на новом грузовике, который Амелия приобрела три года назад. Еще она узнала, что у Жауме Серральяка есть семилетний внук, которого зовут Пере, как его прадедушку. И что он играет в футбол. Что у него на футболке значится номер четыре. Что в воскресенье он ждет деда, чтобы продемонстрировать ему фотографии матча. Счет три – два, да. Нет, он не забил ни одного гола; ну да, деда, я играю под четвертым номером. Что может быть лучше, чем стать дедом после того, как ты счастливо прожил всю жизнь с любимым человеком. А мне никогда не стать бабушкой; Арнау лишил меня такой возможности, невероятным образом решив посвятить себя монашеской стезе, вместо того чтобы играть под номером четыре. Ну почему жизнь совершает такие идиотские виражи? Где-то в глубине склада рабочий наносил сокрушительные удары молотком по каменной глыбе, и на какое-то мгновение Тине показалось, что мужчина высекает в камне ее мысли, отчего она почувствовала себя совершенно беззащитной. Когда Серральяк закончил телефонный разговор, она вернулась к интересовавшему ее вопросу:
