– Да так, ерунда.
Тина подошла к Арнау и погладила его по голове. Оглядела его. Ей не доставляло никакого удовольствия видеть его во всем черном, в этом мрачном монашеском облачении. Никакого удовольствия. Как бы там ни было, у нее было явственное ощущение поражения, но она ничего не сказала, не желая причинять ему боль.
Когда, приехав в монастырь, Тина попросила привратника вызвать Арнау, монах высказал ей от имени общины свое недоумение, поскольку время для приема гостей совсем не подходящее, но она настаивала, говоря, что приехала издалека (какая глупость, в Монтсеррат все приезжают издалека). И что ей надо сообщить ему срочное известие, ну пожалуйста, и брат привратник скромно удалился, и вскоре еще более скромно вернулся, и, не говоря ни слова, провел ее в безликую комнатку, в убранстве которой сквозило тщетное намерение придать ей некую индивидуальность. На стене – изображение незнакомого уголка величественной горной цепи в зеленых и охровых тонах, подражание Миру, но подписанное неким Куско или Куссо. Атмосфера в помещении была пропитана специфическим, не поддающимся определению запахом. Тина прождала в одиночестве минут пять, думая интересно, куда это они пошли его искать, монастырь-то огромный. В сад, в ризницу, в библиотеку, на кухню… все на расстоянии тысячи километров. В этот момент дверь, ведущая в приемную для посетителей, отворилась, и она услышала шаги, приближавшиеся к комнатенке, где она сидела. Какой-то монах… Нет, Арнау. Арнау в черном одеянии, с коротко подстриженными волосами, здоровыми, густыми, но очень короткими. Без бородки. Беглец, нашедший приют в монастыре. Арнау, переодетый монахом. Боже мой. И удивительно-белые руки, скрывающиеся, словно пугливые рассветные голубки, в черных одеждах, и безмятежная улыбка… Мама, сказал он, что такое, у вас что-то случилось? Тогда она молча обняла его, потому что вид Арнау в монашеском облачении лишил ее дара речи. И ведь она не могла рассказать об этом Жорди. Хранить столько всего в себе невыносимо, это очень больно, в конце концов.
– Я не грустная. Скорее усталая. Ты знаешь, что я заканчиваю книгу?
– О чем она?
Разочарование. Он не помнит. Он совсем не живет моей жизнью.
– О домах, селениях и кладбищах Пальярса.
– О, как я рад. Ты подаришь мне один экземпляр для монастыря?
– Я его подарю тебе. Эта книга потребовала от меня больше усилий, чем я предполагала. Тексты, подписи под фотографиями… и вещи, которые я обнаруживаю по ходу работы. Но я быстро продвигаюсь вперед.
В это время где-то в дальних помещениях прозвенел колокольчик, звук которого едва достигал зала для приема посетителей. Тина заметила, что Арнау напрягся, и уже через двадцать секунд ему очень ловко и будто ненароком удалось заставить ее подняться со стула и перейти в помещение, где пребывали брат привратник, его компьютер, секреты, очки и улыбка, так похожая на улыбку Арнау. Когда она, не отдавая себе толком отчета, в полной растерянности оказалась уже на лестнице, то услышала, что Арнау спрашивает, как там Юрий Андреевич, тем же тоном, каким прежде спрашивал о Жорди. И в этот момент она поняла, что уже никогда не сможет вновь обрести прежнего Арнау и что она разом теряет сына, мужа, кота, а если очень не повезет, то и грудь, и жизнь. Серая лестница, холод площадки перед входом в монастырь, вечерний свет и отчаяние. Она сделала фото с этим призрачным светом, чтобы хоть где-то запечатлеть печаль, которая не вмещалась в слова.
Поезд в Сарагосу отправлялся лишь в десять часов вечера. У нее было полно времени, чтобы пойти куда угодно и выплакаться, сочтя себя самой несчастной женщиной на свете. Она уже столько лет не заходила в церковь, что удивилась, оказавшись перед купелью со святой водой. Запах расплавленного воска, легкий аромат ладана, сохранившийся после службы, полумрак и тишина. Она скромно присела на краешек одной из передних скамей. Несколько любознательных посетителей увлеченно разглядывали боковые капеллы. Какая-то темная тень вешала объявление, уведомлявшее о том, что посещение заалтарной капеллы Пресвятой Богородицы прекращено, и вдруг неожиданно алтарная часть храма стала заполняться служками, которые, не уповая на Бога, принялись распевать «Виролай». Несмотря на усталость, Тина обратила внимание, что поют они звучно, выразительно, чисто, хотя и немного монотонно, без изъянов, уверенно и без каких-либо колебаний, не то что она. И она вспомнила, как после долгих лет полного игнорирования церкви в какой-то момент стала довольно регулярно посещать церковные концерты и вновь открыла для себя знаки, символы, воззвания, образы и запахи, которые призывали ее к себе откуда-то издалека и на которые она, к своему удивлению, откликалась, правда с достаточным безразличием. Но сегодня она не испытывала никакого безразличия, потому что церковь вновь превратилась для нее во врага, который украл у нее сына. И на этот раз она вошла в нее как враг. Боже, мы с Тобой поссорились. А посему я не разговариваю с Тобой, как и мать семейства Вентура.
Когда она проснулась, базилика была погружена в темноту, и Тина содрогнулась от холода. Она испуганно огляделась вокруг. Никого. Получается, она заснула здесь, в уголке, и… Тина резко поднялась и направилась к двери. Она была закрыта. Паника. Что нужно делать, если ты оказалась запертой в церкви? Она могла закричать, чтобы ее страх отдавался эхом и многократно множился в сводах, чтобы Арнау оказался в нелепом положении, когда ему скажут, что его мать, подумать только, вот уж недотепа, Боже правый, позволила запереть себя в церкви… Она взглянула на часы. Девять часов вечера, и во всем огромном пространстве собора никаких признаков жизни. Тогда она взяла мобильный телефон и машинально набрала домашний номер. Однако, услышав голос Жорди, говорившего слушаю, говорите, Тина? Это ты? нажала на отбой. Она не хотела, чтобы Жорди знал, что она поехала навестить Арнау. Не хотела, чтобы ее голос раздавался под темными сводами; ей стало бы еще страшнее. Не хотела, чтобы Жорди узнал, что она оказалась запертой в церкви, не хотела, чтобы Жорди узнал, что она вообще вошла в церковь. Не хотела, чтобы Жорди помог ей. Она не хотела Жорди ни для чего.
От нескольких горящих лампочек, источавших тусклый свет, тени казались еще более густыми. Она снова уселась на скамью, угнетенная окутывавшим ее сзади мраком, но готовая ждать, правда неизвестно чего. Через какое-то время она вдруг осознала, что плачет, но не потому, что у нее возникло жжение в глазах, а из-за заполнившего все ее существо отчаяния. Подумала было помолиться, попросить помощи у Бога, но тут же поняла, что обращение к Господу лишь в трудный жизненный момент непристойно. Естественно, что верующие люди живут лучше, чем она. И верить при этом можно во что угодно, пусть даже в политическую идею. Она же всего-навсего вела уроки и делала фотографии и верила лишь в то, что можно запечатлеть на пленке, будь то материальные предметы, воспоминания или чувства. Да, пожалуй, ни во что другое она не верила. Разве что, может быть, в образование как абстрактное понятие. Уже несколько месяцев она не верила даже в Жорди, свою большую любовь, которая за одну ночь превратилась в ее большую ненависть. Вернее, в большое безразличие. Нет, не безразличие, в ее большое презрение. Осознание того, что ты утратила веру в человека, которого безоговорочно любила, – это как если бы этот человек решил вдруг умереть у тебя на руках. В общем, молитве предаться она не могла, не могла воспользоваться неожиданным пребыванием в этой базилике, которая была полностью в ее распоряжении. Разбитая горем, она лишь могла признать, что и ее сын, и муж выбрали для себя другую любовь и отвергли ее собственную.
