57
Он родился в Уэске второго мая тысяча девятьсот девятнадцатого года в семье торговцев. У его отца была продуктовая лавка, благодаря которой он содержал семью, состоявшую из его жены, двоюродной бабки Соледад, Хасинто и Ньевес. На протяжении долгого времени малыш Хасинто мечтал о том, чтобы взять латунную рифленую лопаточку – золоченую, отшлифованную до блеска – и засунуть ее в коробку с макаронами, чтобы наполнить кулек. А потом то же самое проделать с рисом и сахаром. А если еще удастся с помощью засаленной помпы скачать четвертушку оливкового масла, то он окажется на самом верху блаженства, он это твердо знал. Четырнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать первого года оставило неизгладимый след в его душе не потому, что в этот день в Барселоне и Мадриде была провозглашена Вторая республика, а потому, что накануне дон Розендо принял решение положить конец его школьному обучению и объявил, что начиная с завтрашнего дня Хасинто будет помогать ему в лавке, расположенной на улице Десенганьо, прямо на углу с улицей Кабальеро. Он до изнеможения заряжал сифоны и наполнял вином бутылки. Но одновременно познал и счастье: рис, макароны, вермишель, тончайшая вермишель-паутинка (которая набирается в кулек с применением совсем другого способа фасовки), чечевица, бобы, турецкий горох и оливковое масло; да, Хасинто разливал масло и почти достиг верха блаженства, когда, продав первый в своей жизни литр Пилар из прачечной Сан-Висенте, вытирал руки сомнительного вида тряпкой. В двенадцать лет он был совершенно счастливым ребенком. Но потом, во времена Республики, все стало гораздо сложнее. А с началом войны и того хуже, потому что для него стало настоящей пыткой без конца заполнять кулек за кульком макаронами и рисом и пачкать руки жирным маслом, особенно если приходила красивая клиентка, а я стою тут такой засаленный и грязный; в общем, ему так все надоело, что как только подошел возраст, он тут же записался в солдаты, чтобы свалить из этой проклятой, омерзительной лавки на углу Десенганьо и Кабальеро, посмотреть мир и найти свое счастье. Ему пришлось в составе республиканских войск оказаться в самой гуще того, что впоследствии было названо битвой на Эбро. Он пересек реку в районе Винебре, весьма довольный тем, что познакомился там с потрясающей девушкой, которая подарила ему розовую розу, хотя он даже не успел узнать ее имя, поскольку это произошло как раз в тот момент, когда его рота приступила к спуску к реке. Он потерял розовую розу, едва достигнув противоположного берега, но зато сохранил себе жизнь и добрался до горных районов Фатарельи. Стрелял наугад во все стороны, несколько раз обмочился, потому что их взвод никак не мог выйти из пулеметного гнезда, откуда они вели наблюдение за полем, имевшим, судя по всему, какое-то особое значение для операции, выдержал жестокий рукопашный бой, в процессе которого фашистский штык навсегда оставил зловещую отметину на его правой щеке. К счастью, рана не загноилась. Через восемьдесят дней жестокого выживания среди убитых товарищей он отступил, также через Винебре. Сколько ни искал взглядом безымянную девушку, державшую в руке розовую розу для шедших на смерть, так и не нашел ее. Когда закончилась война и прошли месяцы заключения, он вернулся в Уэску с заметно извращенной моралью, решил, что больше не будет расфасовывать макароны этой долбаной латунной лопаточкой, и, ничего не сказав семейству, вступил в Фалангу и записался в ее боевой отряд; наверняка он тосковал по военной форме, заставившей трепетать безымянную девушку из Винебре. Именно тогда он решил, что шрам ему нанес красный сепаратист, который, разумеется, не смог выжить и объяснить, зачем он это сделал, поскольку Хасинто самолично штыком выколол ему оба глаза. И командир боевого отряда говорил очень хорошо, Хасинто, ты все делаешь очень хорошо. Это праведный гнев, который всегда должен быть у нас в душе; очень хорошо. Понимаете, товарищи? Понимаете, чего я от вас хочу? Хасинто Мас, который прекрасно понимал его, отрастил жиденькие темные усики по границе верхней губы. Научился смотреть твердым, жестким взглядом, и, когда потребовались добровольцы в эскадрон для службы вдали от дома, в Каталонии, службы, которая должна была продлиться несколько месяцев и состояла в том, чтобы избавляться от нежелательных элементов, он подал заявление, но его не взяли. Вместо этого его направили в Сан-Себастьян, и там он был приставлен в качестве личной охраны к некой недавно вышедшей замуж богатой даме, которая хотела вернуться домой, в Каталонию. Конечно, гораздо достойнее было бы служить в эскадроне убийц, но жалованье, которое ему предложили, чтобы он исполнял обязанности охранника, шофера и делал все, что поручат, было поистине впечатляющим, поэтому он принял предложение без колебаний. Так Хасинто Мас впервые прибыл в Торену за рулем автомобиля сеньоры Элизенды Вилабру. Он был деловитым, энергичным, суровым, молчаливым, смелым, верным, и она сказала ему очень хорошо, Хасинто, ты все делаешь очень хорошо, и время от времени подкидывала ему весьма щедрые дополнительные выплаты, особенно когда происходили всякие неоднозначные вещи, а он при этом сохранял полную невозмутимость.
– Когда он вышел на пенсию, то сказал, что не вернется в Уэску даже в пьяном угаре. Поэтому он спросил меня, не может ли он переехать ко мне, в Суэру, и я ответила ему, что конечно, само собой разумеется. Здесь он и умер, да.
– Нет. Он стал работать садовником. На деньги, которые нам дали, мы открыли садоводческое хозяйство. Мне грех жаловаться.
– Послушайте, мы же были брат и сестра…
– Вы что, из полиции?
– Тогда почему вы задаете такие вопросы? Зачем вы спрашиваете о вещах, которые давно уже погребены под спудом лет?
– Нет-нет, какие еще фотографии, о чем вы?
– Нет, мой брат умер в тысяча девятьсот семьдесят шестом году. Двадцать пять лет назад, сеньора!
– От сердечного приступа в одном из баров Суэры. Вроде бы.
– Почему я говорю так неопределенно? Да потому, что полиция не пожелала ничего разузнавать о типе, который долго с ним беседовал и ушел за минуту до того, как он умер. Так рассказывал Каррета, хозяин бара.
– Да, всего пятьдесят семь лет.
– Сначала да. Но потом я подумала, кто знает, может, он обзавелся кучей врагов, особенно когда вступил в Фалангу в Уэске, да и потом, когда служил уж не знаю кем там, у сеньоры.
– Ну… Этого я не знаю. Об этом он не говорил, но у меня такое впечатление, что он не раз видел смерть вблизи.
– Потому что он разговаривал во сне. Не знаю, о ком-то, кого вздернули на смоковнице. Время было такое… Но толком я ничего не знаю.
– Да. Может, так и лучше, ни к чему прошлое ворошить. Когда я забрала заявление и отказалась от того, чтобы выясняли обстоятельства его смерти, то получила чек от неизвестного дарителя.
– Ну конечно, я его приняла. Это такие же деньги, как и любые другие.
– Нет, я не собираюсь возвращаться в Уэску. Я уже пустила корни здесь, в Суэре.
– Сорт? Нет, никогда в жизни.
– Нет. Если он что-то плохое когда и сделал… то только там. Здесь он только выращивал тропические растения и разводил герань и бегонию, они у него получались отменными. Да здесь, в Суэре, где же еще.
