– Самое ужасное для меня – это то, что ты мне врешь.
Жорди, красный, белый, зеленый, не знал, то ли встать и уйти, то ли смиренно стерпеть неизбежный нагоняй.
– Это…
Она открыто смотрела ему в глаза, не моргая, положив подбородок на сцепленные ладони; интересно, как он собирается выкручиваться. Жорди по-прежнему сидел с разинутым ртом, не произнося ни слова, и она решила его подколоть:
– Собрание педагогического коллектива оказалось, как я вижу, мини-собранием.
– Да, в общем… Дело в том… В последнюю минуту его… Да, его отменили.
– Так.
– Но какая муха тебя укусила? – Смотри-ка, этот несчастный решил контратаковать. – Что за номера ты откалываешь? Что ты себе напридумывала?
– Хочешь, чтобы я сказала?
– Нет-нет; ты что, обвиняешь меня в… – Он постучал двумя пальцами по лбу. – Пожалуйста, хватит нам всякого скудоумия и провинциализма, мы ведь в двадцать первом веке живем. – Он взглянул на нее, желая увидеть, какое впечатление произвели его слова. И завершил: – Представить не могу, что ты такого себе нафантазировала.
– Как ты жалок.
А я думала, ты будешь вести себя более элегантно, Жорди, клянусь своим раком.
Какое-то время оба молчали. Жорди не поднимал глаз от стола, боясь смотреть вокруг, чтобы не испытывать еще больше стыда. Когда молчание стало совсем невыносимым, Жорди отважился нарушить его:
– Ну что ты морочишь себе голову? – Учительским тоном: – Ты что же, думаешь, мы с Жоаной?.. Правда думаешь? Неужели ты так мало мне доверяешь? – Глубоко оскорбленным тоном: – Так мало?
– Если сегодня вечером, когда я вернусь домой, я увижу хоть одну твою вещь, я выкину ее в окно. Как Софи Лорен.
– Может быть, нам стоит поговорить?
– Ты все сказал. А мне ты не дал высказаться. – Она выпрямила спину и повысила голос, чтобы Жорди испытал неловкость: – Разве мы не договаривались быть честными по отношению друг к другу, Жорди?
Жорди поднял вверх палец, видимо в надежде придумать какую-нибудь очередную глупость. Однако после нескольких мгновений раздумья убрал его и опустил голову. Он отступал с поля боя. Наверняка потому, что она застала его врасплох. У него еще хватило смелости взглянуть ей в глаза:
– Что тебе сказал врач?
Тина встала и посмотрела на часы:
– Я вернусь домой около одиннадцати. И не вздумай забирать Юрия.
Она собиралась сказать ему ты сукин сын, но не сделала этого. Собралась сказать даю тебе вторую, третью, четвертую возможность, но и этого не сделала. Просто встала и ушла с суровым, стальным, потухшим взглядом, потому что не хотела, чтобы слезы хлынули у нее из глаз до того, как она доберется до своего «ситроена». Что ее разозлило больше всего, так это что Жоана так никуда и не ушла. Сидела в своей новенькой зеленой машине невнятной модели. А она ведь решила, что Жоана отправилась к себе домой рыдать от злости, но оказалось – нет: никуда она не уехала, сидела себе преспокойненько и ждала, пока Тина исчезнет, освободив ей путь и жизнь – освободив окончательно и бесповоротно.
Тина завела мотор. Старенький «ситроен» завелся с первого раза, словно торопясь покинуть эту мерзкую дешевую гостиницу, которую Жорди превратил в свой второй дом.
Чтобы убить время до одиннадцати часов вечера, она отправилась в мастерскую Серральяка узнать, прочел ли он записи Ориола, и спросить, не пьет ли он в это время кофе. Она обнаружила его в чистом, аккуратном кабинетике пыльной мастерской. Рабочие прибирались в помещении, готовясь уйти, а он о чем-то спорил со своей дочерью, которую так и не удосужился представить Тине. Когда дочь вышла из кабинета, Серральяк жестом пригласил женщину войти. Да, он в это время тоже обычно пьет кофе. Каменотес предложил ей сесть, открыл ящик стола и вынул оттуда папку с записями Ориола.
– Это все, что есть? – спросил он о бумагах.
– Нет, это только часть.
– Я хотел бы прочесть все.
– Теперь ты веришь?
– Не знаю. Может быть. Но дело не в том, чтобы верить или не верить, а в том, правда это или нет.
Они помолчали. Через какое-то время Жауме, по-видимому, вернулся из мысленных странствий по тетрадям Ориола и сказал так ты думаешь, эту мою-доченьку-не знаю-как тебя зовут, на самом деле зовут Жоаном.
– Ну да. Его звали Жоаном. А теперь его зовут Марсел, и я знаю, кто это.
Жауме Серральяк не мог поверить, что Марсел Вилабру, который рос у него на глазах и постепенно становился столь же загадочным, столь же неприкасаемым и столь же надменным, как его мать, вовсе не сын сей загадочной, неприкасаемой и надменной матери, а ребенок чахоточной, как и моя Роза, женщины, которую тоже звали Роза, и учителя, который, возможно, был предателем, а возможно, героем. И с изумлением услышал, как Тина в конце своих объяснений говорит ему не знаю уж, по какой причине, но сеньора Элизенда тайно усыновила его.
– Ты можешь это доказать?
– Мне известно лишь то, что я тебе рассказала. А где сейчас этот самый Марсел? Ты знаешь?
– Живет в Барселоне. Я тебе… – И внезапно испуганно: – Слушай, ты что, плакала?
Серральяк неожиданно для себя провел двумя шершавыми, но мягкими пальцами по ее щеке почти с той же нежностью, с какой он обычно поглаживал камни. Осознав, что он сделал, каменотес резко отдернул руку с той же поспешностью, с какой прячет свои рожки улитка.
– Прости, это не мое дело.
Тина взяла бумаги Ориола. Уставилась на них, чтобы не отвечать на бесцеремонный вопрос, и прочла доченька, сегодня ночью я пишу только для тебя. Некоторые страницы я написал с надеждой, что их прочтет и твоя мама, но если она прочтет сегодняшние мои строки, то сразу поймет, что они для тебя. Сегодня я грущу. Тебе нравится моя собака? Как мне сказали, это спрингер-спаниель. Он верный и смышленый, прибежал сюда издалека и, думаю, когда немного окрепнет, уйдет обратно, поскольку, по всей видимости, полагает, что в расколотой на части Европе еще живет надежда.
Я знаю, у меня мало времени. Безумство последних месяцев на днях выльется в акцию, которая, будет она удачной или нет, скорее всего, раскроет мою истинную роль, и тогда мне придется бежать во Францию. Впрочем, я знаю, что, если все пойдет наперекосяк, мне не удастся даже бежать. А посему вполне вероятно, милая моя доченька, не знаю, как тебя зовут, что я так никогда тебя и не увижу. Хотя я должен уточнить: мы не знакомы, но я однажды тебя видел. Видел твою ручонку. И с тех пор каждую ночь, если мне выпадает хоть немного времени для сна, я думаю о твоей ручке и засыпаю довольный. Или, если быть точнее, менее грустный.
Я верю, что рано или поздно ты прочтешь эти страницы. Верю, что твоя мать, узнав о том, что я погиб, сотрудничая с маки, захочет приехать сюда, чтобы забрать мои вещи, и заглянет в наш тайник. Я верю в это, потому что это единственный путь, которым в твои руки может попасть то, что я тебе пишу. Если ты сейчас читаешь это, значит я не выжил и не уничтожил тетради до того, как они к тебе попали. Знаешь что? Некоторые звезды располагаются так далеко от нас, что проходят долгие годы, прежде чем до нас доходит их свет. Настолько долгие, доченька, что свет, который мы видим сегодня, возможно, был излучен еще до того, как на Земле появился человек. И подобно свету из далеких галактик, мой голос, если повезет, достигнет тебя через многие годы после моей смерти. Мы как звезды, дочка. Расстояние превращает нас в колючие, как иглы, звезды в вышине темного неба.
