– Как красиво то, что он говорит о звездах.
– Ты немного поэт, не так ли, Серральяк?
Мужчина сделал последний глоток кофе и пожал плечами. Тина смотрела на изображение собаки, идеальное, с прорисованной в мельчайших деталях шерстью… и все это простым школьным карандашом. Потом она взглянула на автопортрет. Было заметно, что он старался как можно точнее передать глаза, по всей видимости неотрывно глядя на себя в зеркало.
Видишь? Это я. Я рисую себя перед зеркалом в школьной уборной, чтобы ты знала, каким был твой отец. Не думай, что я жульничаю: я именно такой красивый и ладный. Я в точности такой, потому что если у меня и получается что-то по-настоящему хорошо, так это рисование и живопись. Если бы у меня была возможность полностью посвятить себя живописи, я бы не приехал сюда, и мне не пришлось бы выставлять себя трусом перед твоей матерью, а потом, когда уже поздно, проявлять отвагу. И мы бы сейчас жили счастливо, я бы отводил тебя в школу и учил бросать хлебные крошки голубям. И мне не доставляло бы никаких усилий каждый день бриться перед зеркалом и спокойно смотреться в него. А сейчас я даже не знаю, каково мое истинное лицо. Вчера предполагалось, что я лежу в постели с температурой, а на самом деле, когда стемнело, я отправился на холм Триадор устанавливать антенну. Мы создали целую систему связи под самым носом у франкистов… я до сих пор не могу поверить, что они так ничего и не заподозрили. Возвращаясь в деревню, я услышал голоса и крики. Горестные стенания Фелизы из дома Марии дель Нази и вздохи облегчения тех, кто полагал, что ее семье давно пора заплатить за содеянное. Я подумал, что благоразумнее всего вернуться домой и притвориться больным, а на следующий день сделать вид, что только что узнал об этом новом несчастье, и проявить к нему полное безразличие. Вот так все непросто, доченька. Но одно дело – мои расчеты, и совсем другое – намерения Валенти Тарги. Он приказал Баланзо, одному из своих приспешников, вытащить меня из постели и в час ночи пустился перед нами в разглагольствования о жизни, смерти и справедливости, и пусть все знают, что этот несчастный Маури неожиданно вернулся из тех мест, где он все это время находился, чтобы, черт его знает с какой стати, покончить с собой на въезде в деревню. И ежели кто посмеет сказать что-то другое, то станет моим смертельным врагом. Вы меня хорошо поняли?
– А Фелиза?
– Она ничего не скажет. Никто из дома Марии дель Нази не скажет ни слова, если они не хотят, чтобы я арестовал их как соучастников. – Глубоко оскорбленным тоном: – Подумать только, целых пять лет прятался прямо у нас под носом! – Непонятно зачем повысив голос: – Все всё поняли?
Да, конечно, очень хорошо, и так далее… И все начали расходиться.
– Мне сказали, у тебя температура.
– Тридцать восемь. Могу я вернуться в постель?
Тарга подошел к Ориолу и жестом, который вполне мог сойти за нежный, приложил ему ко лбу руку:
– Да ты просто пылаешь. Ладно, иди домой.
Не знаю уж, доченька, что там пылало, мой лоб или его рука. Или же он просто насмехался надо мной. Как бы то ни было, он сказал да ты просто пылаешь, посмотрел на меня в упор этими своими пугающими глазами, которые я навсегда заморозил на его портрете, и в полной тишине наблюдал, как я возвращаюсь в постель, где официально находился последние несколько часов.
Хочу дать тебе парочку советов, коль скоро мне не довелось ни одной минутки из твоей жизни выполнять обязанности отца. Доверься своей матери: она великолепная, сильная женщина, и сердце у нее радостное и мужественное. Люби ее и никогда не оставляй одну. Доченька, никогда не делай ничего, что может унизить другого человека или причинить ему зло. Будь свободной и отважной, чтобы делать то, что необходимо в каждый конкретный момент. Твой отец умрет, возможно, потому, что он научился не мириться с политической ситуацией, в которой нет свободы. Помни об этом и будь всегда достойной идей, за которые я отдаю жизнь. Не думай, что я герой. Может быть, я умираю просто от усталости, представь себе. Я хочу, чтобы ты знала, что мне стоило больших усилий, огромных усилий, доченька моя, принять как должное необходимость борьбы за свободу. В какой-то момент послушная марионетка взбунтовалась. Это не было продуманным решением. Просто я стал сам себе противен. К теперешней ситуации меня подтолкнули обстоятельства, они вынудили меня действовать так, а не иначе. До этого я был еще трусливее, чем сейчас. Но так получилось, что, живя в постоянной опасности, я научился ценить то, за что каждую ночь рискую жизнью, принимая у себя беженцев, передавая донесения по рации или лично относя их по назначению, карабкаясь по склону Тука-Негры, горы, на которой я гораздо лучше ориентируюсь ночью, нежели днем, и которая расположена на достаточном расстоянии от границы, чтобы армия не обращала на нее внимания, направляя свои усилия совсем в другую сторону. Знаешь что? Вот уже два месяца я сплю не больше двух-трех часов в сутки. И этого никто не должен заметить. А скрывать это очень непросто… Хорошо бы тебе никогда не пришлось ничего скрывать и притворяться и ты всегда могла быть тем, что ты есть.
Разгром фашизма и нацизма, происходящий сейчас по всей Европе, стал возможен ценой многочисленных жертв. Скоро останется лишь режим Франко. Будем надеяться, что нам удастся его свергнуть своими собственными силами, хотя их у нас не так уж много. А если не получится, дождемся, пока Европа нам поможет.
Я понимаю, что я не самый хороший отец и что говорю тебе вещи, которые, возможно, сейчас тебе совершенно безразличны. Но я не хотел рисовать тебе какой-то нереальный мир; я бы просто не смог. Через несколько лет, когда немного подрастешь, ты поймешь меня. Как бы мне хотелось увидеть тебя лет в пятнадцать, может быть, с косичками, прогуливающейся по какой-нибудь улице, украдкой поглядывающей на мальчишек, прячущей робкую улыбку и что-то шепчущей на ухо подружке. Как бы мне хотелось, чтобы…
Здесь на бумаге пятно, из-за которого не разобрать, что же хотелось Ориолу Фонтельесу. Ниже, уже в конце страницы, текст становится более понятным: не думай, что у твоего отца такой плохой почерк, просто сейчас очень холодно и пальцы у меня закоченели. В конце сентября в Торене ночи такие студеные, что даже печка не помогает. Через час мне надо отправляться на Тука-Негру, чтобы встретить группу, которая сегодня переночует в школе. Они будут здесь спать. Спать.
Лучшее, что ты сейчас можешь делать, доченька моя, – это играть, хорошо кушать, слушаться маму и набираться сил. Мне бы хотелось, чтобы, когда ты вырастешь, у тебя осталось хоть крохотное воспоминание о твоем трусливом отце, да, трусливом, но одновременно непокорном, который сделал все, что смог, для нашей свободы, хоть, на взгляд твоей мамы, и слишком поздно. Позволь мне сказать тебе еще кое-что, что обычно говорят отцы: когда вырастешь, доченька, избегай лицемерия; не суди других, не причиняй им зла, не стремись к почестям и славе, а стремись занять в этой жизни такое место, чтобы твой вклад в любое дело был не показным, а по-настоящему эффективным. И позаботься о том, чтобы между людьми, которых ты любишь, и тобой было как можно меньше секретов. Между твоей мамой и мною есть секрет, который разбил нам сердца. Секрет? Скорее некоторые расхождения. И еще я недостаточно любил ее. Так или иначе, сердца у нас разбиты, и я не хочу, чтобы с тобой произошло что-то подобное. Не знаю, что сказать тебе на прощание: я уже давно ищу слова, чтобы сказать последнее прости своей дочери. И так и не нашел их. А сейчас я должен уходить. Если бы у меня под рукой была карамелька, я бы оставил ее тебе вместе с тетрадями. Прощай, доченька. Сделай все возможное для того, чтобы всю жизнь чтить память и идеи, за которые я отдаю свою жизнь. Твой отец, который очень любит тебя. Внизу стояла подпись Ориол, и чернила были размазаны, словно Ориол Фонтельес расплакался, когда заканчивал письмо, адресованное его несуществующей дочери.
