– Я должна вам кое-что сообщить.
– Немедленно выйдите из моей машины, или я позову охрану.
– Ваши телохранители в данный момент, должно быть, спускаются по пандусу; похоже, они потеряли вас из виду.
– Откуда вы знаете, что…
– Пять часов ожидания в приемной «Бруспорта» помогают многое понять.
Уволенная служащая. Жена уволенного работника. Представитель этих проклятых профсоюзов. Бывшая сотрудница, которая желает предъявить претензии по поводу резонансной истории со смолой, вызывающей астму.
– Если вы хотите со мной о чем-то поговорить, то вам следовало записаться на прием по личным вопросам.
– Это невозможно. У вас очень эффективные фильтры, сеньор Вилабру.
– Что вы хотите? – Поведение, тон и жесты, свидетельствующие о нетерпении и власти.
Оба телохранителя с озабоченными лицами наконец добрались до автомобиля. Один из них наклонился и заглянул в окошко:
– Нам сказали, что… – Он посмотрел на незнакомку профессиональным вопрошающим взглядом. И обращаясь к сеньору Вилабру: – Все в порядке?
Что не на шутку обеспокоило Марсела Вилабру-и-Вилабру, так это что оба его телохранителя могли поверить, будто он заводит шашни с такими невзрачными женщинами, как эта упрямая незнакомка, да еще и вздумал болтать об этом в офисе. В этот момент негромко зазвучала мелодия увертюры «Светлый праздник» Римского-Корсакова, и он, изобразив на лице смирение, как это случалось всякий раз, когда звучала тема увертюры «Светлый праздник» Римского-Корсакова и рядом с ним находилась женщина, сказал слушаю, Кармина.
– «ИКЕА» согласна.
– А Бедоньи? – словно внезапно проснувшись.
– Он летит в Стокгольм.
– Аннулируй мою бронь в Антибы. Я хочу сегодня же вечером быть в Стокгольме.
– Напоминаю вам, что в понедельник у вас встреча в Ватикане.
– Я помню. Если будет нужно, я отправлюсь из Стокгольма прямо туда. Ах да, и передай мои извинения Натали. – Краем глаза он заметил, что охранники отошли от машины, чтобы не слушать разговор. Бывшая же сотрудница, жаждавшая компенсации, упорно и спокойно продолжала занимать место штурмана. – Скажи ей, что я позвоню. Пошли ей букет цветов, ну таких… Впрочем, не знаю, на твое усмотрение. Ах да! Те цветы, как их… георгины. Они ей очень нравятся. Пусть будут георгины.
Он нажал кнопку отбоя, даже не простившись с Карминой, и вздохнул. Потом, обращаясь к одному из телохранителей:
– Я еду в аэропорт.
Не глядя на незнакомку, сказал сеньора, у меня очень много дел. Будьте добры, сделайте одолжение, выйдите из машины. Вместо ответа женщина протянула ему большой, довольно увесистый конверт. Марсел с любопытством и одновременно с опаской взял его. Шантаж. Шантаж прямо под носом у службы безопасности. Застать его с такой женщиной… Как это могло произойти?
– Это копия письма, которое вам отправил ваш отец, когда вы родились, пятьдесят семь лет назад. Оригинал у меня. – Она открыла дверь. – Внутри вы найдете мою визитку. С телефонами и другими моими данными.
– Это что, шутка?
– Пожалуйста, прочтите письмо и отнеситесь к написанному там со всей серьезностью. Если позволите, мы потом поговорим.
Заинтригованный Марсел Вилабру разорвал конверт. Внутри были листы с набранным на компьютере текстом. «Милая моя доченька, не знаю, как тебя зовут», – прочел он верхнюю строчку, не вынимая листы из конверта. И взглянул на женщину:
– Мне кажется, вы ошибаетесь. У моего отца не было дочери.
– Нет. Это ваш отец, и он пишет вам, хоть и называет вас доченькой. Думаю, позже вы все поймете.
Она вышла из машины. Прежде чем захлопнуть дверь, сказала позвоните мне, когда прочтете.
Полет в Копенгаген прошел на одном дыхании. Он не стал есть, не воспользовался возможностью выпить бокал шампанского, ничего такого. Вместо того чтобы вновь пройтись по материалу и документации «ИКЕА» (в конце концов, он знал все это наизусть), он дважды перечитал письмо знаменитого учителя Фонтельеса к дочери, которой на самом деле, если верить полубезумной незнакомке, был он. Потом неотрывно смотрел в иллюминатор. В ВИП-зале копенгагенского аэропорта он рассеянно попробовал орешки, которые поставили перед ним на столик, и вновь перечитал, на этот раз по диагонали, многочисленные листы странного письма. Потом снова посмотрел на визитную карточку женщины: имя, электронная почта и телефон. И еще адрес в Сорте.
Внезапно очнулся, взял кипу листов и направился к измельчителю бумаги. Засовывал один за другим листы в шредер, извлекая стоны боли из воспоминаний Ориола; в последний момент оставил себе карточку женщины. Решительно, резким движением схватил папку с документацией по Саверио Бедоньи и «ИКЕА» и вышел из ВИП-зала как раз в тот момент, когда мягкий, завораживающий голос объявлял рейс в Стокгольм.
Рим, особенно после Стокгольма, являл собой хаос, шум, беспорядок, рискованное, феерически безрассудное вождение, крики и десять тысяч церквей на семи холмах. Его мать проявила такт, забронировав номера в разных отелях, поэтому Марселу Вилабру пришлось звонить Элизенде, чтобы известить ее о том, что он зайдет в ее апартаменты перед ужином. Судя по всему, синьора Вилабру заказала столик в том же отеле, синьор, и собиралась поужинать одна или с Газулем, что, собственно, было одно и то же. Таксист-самоубийца доставил его в отель матери, расположенный рядом с Ватиканом. Начинало темнеть, и купол собора уже был освещен.
Неподвижно застыв на диване в своем шикарном номере, положив руки на колени и погрузившись в воспоминания, Элизенда долго молчала, после чего наконец произнесла Рома, будь добр, прочти мне эти записи.
– Мама, я их уничтожил.
– Идиот.
– Нет. Так тебе придется поверить мне на слово. – К Газулю: – Ты не мог бы ненадолго оставить нас наедине?
– Не уходи, Рома.
Газуль, как обычно, оказавшись между двумя объектами его преданности, взглянул на Марсела как загнанный зверь. Он уже был слишком стар для таких игр. Жестом Марсел дал ему понять, что он может поступать, как ему заблагорассудится, и Газуль вновь сел со вздохом, но не облегчения, а муки, поскольку, помимо страданий от артрита, терзавшего его правое колено, он знал, что сейчас разразится буря.
– Согласно этому письму, твой святой Ориол Фонтельес был маки, коммунистом, и нетрудно догадаться, что к тому же и твоим любовником.
– Это все гнусные измышления. И желание уязвить меня.
– Я не очень-то разбираюсь в святых, – продолжил Марсел, не обращая внимания на этот комментарий, – но если Фонтельес не тот, кем его официально признали, завтра нельзя совершать обряд беатификации, разве не так?
Две секунды на обдумывания новой оборонной стратегии.
– Ты спрашиваешь о подробностях жизни человека, принявшего мученическую смерть, и не хочешь даже узнать, действительно ли он был твоим отцом или нет.
