– Пусть не вздумают звать меня…
– Им это известно, Элизенда, не волнуйся… Тебя не побеспокоят.
– А кто будет снимать покрывало?
– Думаю, эта сеньора, которая…
– Как она выглядит?
– Низенькая, болтливая, вся размалеванная.
– Басконес.
– Ты недовольна? – Газуль, готовый ради нее на все.
– Мне все равно. Что еще?
– Теперь сеньора берет покрывало за кончик и тянет его вниз. Похоже, не получается. Ей вынуждены помогать. Алькальд Бринге.
Элизенда Вилабру нахмурила лоб, услышав эту фамилию. Но сказала лишь что дальше, что там происходит?
Наконец материя была сброшена, и памятник Ориолу Фонтельесу-и-Грау во всем своем блеске предстал перед тридцаткой зевак, которые с удивлением увидели на граните выведенное по диагонали с помощью черной краски из баллончика послание, оставленное, по всей видимости, кем-то из вечно недовольных. Оно гласило: «Долой фашистов!» У Эваристо волосы встали дыбом, потому что теперь у него точно будут неприятности и он может забыть о почетных снимках.
– Почему так тихо?
– Просто люди… – Газуль не знал, куда глаза девать. – Памятник такой красивый… И так замечательно вписался в это место.
Сеньора Элизенда Вилабру принялась аплодировать своими немыми руками. Газуль поддержал ее. И Басконес. И священник. И еще два гражданина. Жорди не аплодировал: он с тревогой поглядывал то вправо, то влево и горько сетовал про себя какого черта я вляпался в эту историю, что это за тип, который, как теперь выясняется, был фашистом, а ведь я мог бы быть совсем в другом месте, а вместо этого торчу тут, как идиот, с попами и наркоманами, которые все заполняют своими граффити, словно это метро какое-нибудь; господи, только бы меня здесь не сфотографировали.
Послышались еще аплодисменты, теперь аплодировали почти все. Но овация при этом была такой жалкой, что Элизенда поняла: Газуль солгал ей относительно числа присутствующих. Но это не важно, много или мало тех, кто пришел тебя сегодня чествовать, это ведь только начало, Ориол, мой любимый, пребывающий ныне на небесах, да будет восстановлено твое доброе имя; это только начало, как в тот день, когда я аплодировала, стоя перед законченной картиной и говоря это истинное произведение искусства.
– Не знаю, – ответила моя любовь, то есть ты, – но она вышла у меня из самой глубины души.
Такое у нас было начало, и вначале я поцеловала тебя в лоб прямо перед картиной, после того как ты столько дней покрывал меня поцелуями с помощью кисти. Как могло случиться, что потом ты предал меня? Почему ты вынудил меня встать между стеной и шпагой, мой вероломный негодяй?
Она готова была разрыдаться, слушая, как люди отодвигают стулья, а священник что-то говорит о великом дне и охвативших всех нас эмоциях. Ты видишь это, Бог? Теперь он Блаженный: я победила. И могу умереть, когда ты пожелаешь этого. А пока сей час не настал, любовь моя, я посвящу все свои силы тому, чтобы возвеличить тебя в глазах людей даже вопреки воле Бога.
Элизенда Вилабру нежно прикоснулась к половинке крестика, что висела у нее на груди, и подумала любовь, что движет солнце и светила.
D. E. P.
[1]
Никто не знает, когда придет конец несчастью. Ты ведь даже до больницы не доехала, бедняжка. Всякий раз, когда по ночам, в тиши бессонницы, я услышу далекие голоса Памано, я буду думать о тебе. Тебя долго искали и в конце концов нашли в болоте Сант-Антони: тебя, твои страхи и твой старенький «ситроен». Твоего кота я оставил у себя; кстати, ты так мне и не сказала, как его зовут. Тина Брос, тысяча девятьсот пятьдесят пятый – две тысячи второй. Я пришел слишком поздно, чтобы помочь заполнить пробел и придать смысл черточке между твоими двумя датами. Кота я назову Незнаюкактебязовут. Я так давно не плакал, Тина. А ты знаешь, я ведь уже начинал питать иллюзии?
Матадепера, 1996–2003
