– Оставьте мальчика в покое. Он ничего не знает.
В комнату вошла Глория Карманиу, мать семейства Вентура. Она спокойно положила у огня охапку дров, которые принесла из сарая. Вытирая о передник руки, показала на дымившийся на столе ужин.
– Не желаете ли отведать… – промолвила она.
Валенти Тарга отпустил горло мальчика и направился к женщине.
– Ну ты-то точно знаешь.
– Нет. Думаю, он где-то во Франции. – Она с вызовом и презрением посмотрела на вторгшихся в дом. – Вы знаете, где Франция? – Потом указала на человека в штатском, застывшего у порога с выражением гадливости на лице. – Пусть вам учитель объяснит.
За всю свою непростую жизнь дети семейства Вентура никогда не видели, чтобы человек буквально взлетал на воздух от хлесткой затрещины. Их мать сильно ударилась о буфет, на котором годы спустя будет стоять телевизор с лыжниками, отлетела от него и рухнула на пол. По ее щеке скатилась струйка крови. Ткнув ей в грудь еще горячей от удара рукой, Валенти заговорил тихим, очень тихим голосом, отчего его тон казался еще более угрожающим:
– Я знаю, вы видитесь, а потому скажи ему, чтобы он пришел в мэрию и сдался властям.
Ничего не видя из-за застилавших глаза слез, женщина попыталась подняться.
– Мы не видимся. Я не знаю, где он. Клянусь.
– Двадцать четыре часа. Если завтра до девяти часов вечера он не придет, его место займет вот этот.
Он указал на мальчика и взглядом отдал приказ подчиненным. Один из них, с темными кудрявыми волосами, заломил парнишке руки за спину и надел наручники; тот был так напуган, что даже не осмелился пробормотать «ой, мне больно». Его увели. В тот вечер ужин никому не полез в горло.
Ржавая железная калитка была открыта, и внутри раздавались какие-то удары. Тина посмотрела на небо цвета грязного снега; было такое впечатление, что вот-вот на их головы обрушится смертельный ледяной шквал. Было гораздо холоднее, чем утром, когда она стучала в дверь дома Вентура, и женщина подумала, что никогда не привыкнет к этому невыносимому холоду, проникающему внутрь, до самого сердца. Центральная грунтовая аллея вела к памятнику, который она фотографировала несколько дней назад. Он был не очень большим. Слева, в глубине за памятником, располагались ряды приземистых могил, слегка, совсем немного, поросшие сорной травой. Самое опрятное кладбище Пальярса. Даже чище погоста в Тирвии. Справа – еще один ряд надгробий и Жауме Серральяк, который с хмурым, неприветливым лицом с помощью резца и молотка обрабатывает каменную плиту, слишком большую для ниши, которую она должна закрыть: она явно выступала из нее с левого края. Он не захватил пилу, а теперь ему было лень идти за ней. И еще он проклинал Сеска, поскольку тот уже во второй раз неправильно снял мерки, и вот теперь ему приходилось исправлять его ошибки. Жауме внимательно разглядывал надпись на камне, когда заметил молодую женщину, закутанную настолько, что между шарфом и капюшоном у нее был виден только нос; она стояла перед старым памятником героям, павшим за Бога и Отечество, и глядела вправо, вглубь кладбища, следя взглядом за вспорхнувшей зеленушкой.
На могильной плите Ориола Фонтельеса Грау (1915–1944) довольно хорошо сохранилась эпитафия его героической жизни и ярмо и стрелы Фаланги, а кроме того, вокруг нее было меньше всего сорняков. Бурьян, которым заросли многие надгробия, ясно давал понять, что время – злейший враг памяти. А вот о Фонтельесе кто-то помнит. Тут Тина заметила, что удары молотка прекратились; каменотес приближался к ней, шаркая ногами. Она повернула голову и увидела, что он снял перчатки и вытаскивает пачку сигарет из замызганного пакета, который, похоже, пережил железнодорожную катастрофу.
– Вы что, его родственница? – Он указал на могилу Ориола, стараясь скрыть любопытство и неловкость и затягиваясь сигаретой.
– Нет.
– Это хорошо.
– Почему?
Голубоглазый мужчина оглянулся по сторонам, словно в надежде на помощь. Потом выпустил из легких дым и, слегка смутившись, вновь указал на могилу Ориола.
– Здесь его никто не вспомнит добрым словом. – Он кивнул в сторону надгробия. – Хотя мне немного жаль, ведь он был моим учителем.
Он присел на корточки и любовно провел натруженной за годы работы рукой, не выпуская сигареты, по камню, словно счищая тонкий слой пыли с роскошной лакированной мебели.
– Эту плиту сделал мой отец, – сказал он, не поворачивая головы. – И памятник тоже.
– Ваш отец, по всей видимости, хорошо его знал.
– Он умер. – Мужчина обвел рукой вокруг. – А вот все голубовато-серые плиты – мои. – И добавил небрежно профессиональным тоном: – Новые веяния, новые запросы.
– Вы, наверное, много их за свою жизнь обтесали.
– Отец говорил, что в конечном итоге все жители округи проходят через наши руки… – Мужчина не спешил снова натягивать перчатки.
– Это действительно так?
– Я думаю, слова, которые мы вырезаем на камне, – это история человека, только в очень сжатом виде.
Тина подумала, что мужчина, пожалуй, прав: ведь действительно надписи на могилах – это лаконичное резюме жизни. Хосе Ориол Фонтельес Грау, 1915–1944. Рассказ с началом, концом и связкой внутри: тире между двумя датами, которое вбирает в себя всю жизнь. А если еще есть эпитафия, как в этом случае, то это синопсис его деятельности: мученик и фашистский герой, павший за Бога и Испанию. Вокруг могилы – ни пыли, ни травы забвения.
– Могила очень ухоженная, как это объяснить?
– Знаете… так бывает… Так бывает в этой деревне.
Голубоглазый мужчина сделал глубокую затяжку и, отступив на несколько шагов назад, указал рукой на расположенную поблизости надгробную плиту с желто-синим пластиковым цветком, который был привязан к ржавому кресту с помощью полуистлевшего шнурка. На камне была изображена излишне слащавая, на взгляд Тины, голубка в полете.
– Жоан Эспландиу Карманиу, – прочла Тина.
– Вентура. Из дома Вентура.
– Я их знаю.
– Здесь покоятся дети, Жоан и Роза. Видите? Об отце ничего не известно.
– Возможно, он умер во Франции.
– Может быть. Но здесь он точно не захоронен.
– Роза Эспландиу Карманиу. Ее сердце было большим и чистым, как Монтсент, – прочла Тина и на какое-то время замолчала, почувствовав укол зависти, как, должно быть, происходило с каждым, кто задумывался над этой эпитафией.
– Роза Вентурета… – сказал мужчина, дотрагиваясь рукою, теперь уже в перчатке, до небритой щеки.
– От чего она умерла?
– От тифа. – И после небольшой паузы, которая показалась Тине печальной, добавил: – От тифа, и было ей всего двадцать годков. – И словно желая освободиться от нахлынувших воспоминаний: – И Жоан Вентурета.
– А он от чего умер?
