– Из соображений безопасности разъяснения будут даны, только когда все завершится.
– Но речь идет о моей жене.
– Нет. Это невозможно. Кроме того, вы ведь уже не живете вместе.
– В таком случае я отказываюсь сотрудничать с вами.
Тогда мужчина вытащил пистолет и невозмутимым тоном заявил в таком случае у меня есть приказ ликвидировать тебя прямо на месте.
– Вы превратили мою жизнь в ад.
– Представь себе ад, в котором живет, например, мать Вентуреты. Или Тонья из дома Миссерет. Или семьи тысяч бойцов, ушедших в маки. Поставь себя на их место.
Я попытался привести в качестве аргумента тот факт, что война закончилась несколько лет назад, но он ответил, что Европа в огне, нацисты еще не побеждены, да и у нас многие люди сражаются на войне. Что ты решил? Ориол молчал около четверти часа, делая вид, что проверяет домашнее задание, а мрачный мужчина невозмутимо наблюдал за ним из своего угла, надежно скрывавшего его от случайных взоров. В голове у Ориола бродили мысли о Страстях Христовых, Крестном пути и Распятии, и взмолился он: Господи, да минует меня чаша сия; и возопил он: Или, Или! Лама савахвани? Незнакомец же спокойно занимался дележом его одежды, бросая жребий в своем углу, наблюдая за его агонией и ожидая, пока он примет решение.
Я принял предложение, потому что у меня не было иного выхода и потому что в глубине души я все же надеялся, что впоследствии я смогу отречься. Нечто похожее на стыд, желание сохранить остатки достоинства помогли мне искренне произнести хорошо, я согласен, но я не смогу жить так, как живу сейчас, не имея возможности рассказать обо всем жене.
– Ну хорошо, мы постараемся что-нибудь предпринять, – туманно сказал он. А потом более энергично: – Спасибо, товарищ.
– Не называй меня товарищем. Все зовут меня товарищем. Фалангисты называют меня товарищем, хотя официально я не состою в их партии; на фотографии в газете я назван товарищ Фонтельес. Я не хочу, чтобы вы называли меня товарищем. Я Ориол Фонтельес.
– Хорошо-хорошо. А меня зовут лейтенант Марко.
Вот так-то, доченька. За прошедшие недели многое изменилось как внутри меня, так и во внешнем мире. Я вступил в Фалангу, Валенти общается со мной на равных и говорит, что гордится мной, а я между тем со всей возможной осторожностью готовлю новое покушение на него. И ты знаешь, я сам по-настоящему горд собой, хоть и живу с непреходящим страхом внутри. Знаю, что когда я пишу тебе это письмо, то нарушаю все нормы, все приказы, которые мне были даны. Но я не хочу, чтобы, если меня убьют, ты считала меня трусом. Ты прочтешь эти строки лишь в случае моей смерти и если твоя мать вспомнит о нашем тайнике: в свое время я сказал ей, что когда-нибудь она обнаружит там сокровище. Если же все сложится удачно, доченька, то я лично, с твоего позволения, расскажу вам с Розой, коли она захочет выслушать, правду об истории, которую мы сейчас проживаем.
Заявив о своем согласии, я добавил, что для того, чтобы мне легче было выполнить свое обещание, я хочу приучить себя к мысли, что Вентурета был моим учеником или даже лучше – сыном. Бородатый мужчина с твердым, как уголь, взглядом, убедившись, что площадь пуста, покинул свой угол, подошел ко мне и положил руку на плечо. До этого мгновения я не замечал, что эти заскорузлые ладони были руками крестьянина, а вовсе не военного.
– Хорошая мысль, – сказал он. И добавил: – Ведь мне продолжать борьбу помогает как раз мысль о том, что, к нашему с женой несчастью, Вентурета был моим старшим сыном.
Он исчез так же бесшумно, как и появился, словно его поглотила темнота. И в этот момент у меня возникло твердое убеждение, что я никогда в жизни не предам нашего общего дела; в этот самый момент я превратился в настоящего невидимого маки, как ни в чем не бывало продолжавшего выпивать ежедневную рюмочку анисовой водки с Валенти; и именно в этот момент, Роза, я окончательно осознал, что значит испытывать любовь к человеку, который ненавидит меня… И еще тогда я понял много всего, чего тебе, доченька моя, наверное, никогда не понять, хотя иногда мне кажется, что я смогу найти нужные слова. А может, и нет.
На следующий день я узнал, что крупный отряд маки взорвал мост Остал-Ноу. Это и было доказательство, которое обещал мне предоставить Вентура; генерала Юсте чуть удар не хватил от охватившей его злобной ярости. В тот день никто даже не вспомнил о сеансе живописи.
Пусть тебя не удивляют эти школьные тетрадки. Это единственное, что у меня оказалось под рукой. Это новые тетради Селии Эспландиу, одной из сестер Жоана Вентуреты из дома Вентура, которая после рождественских каникул так и не вернулась в школу и до смерти ненавидит меня.
Ориол погасил свет в классе, в темноте отодвинул доску и положил тетрадки сестренки Вентуреты в коробку из-под сигар. Вся правда о его жизни внутри этой коробки.
26
Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль.
– Что?
– Мерче Сентельес-Англезола-и-Эриль.
Марсел сел в кресло со стаканом виски в руке и погрузился в задумчивость, словно это имя навеяло ему воспоминания о каких-то моментах его жизни. В огромной гостиной квартиры в Педральбесе, где он проживал с первого года обучения на юридическом факультете, когда не находился в Торене, внезапно воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов, благородным и изысканным звуком, порождаемым более солидным механизмом и более экзотическим деревянным обрамлением, чем в доме Грават в Торене. Да и тиканье было более размеренным, ибо для столь значительных часов время течет гораздо неспешнее.
– Кто это?
– Младшая дочь семейства Сентельес-Англезола из дома Виладрау, что возле дома Дилмес. Вспомнил?
– Ах да. И когда, ты говоришь, она собирается прийти?
– Сегодня вечером.
– Передай ей от меня привет. Я не могу остаться.
– Нет. Ты останешься дома.
– Говорю же тебе, я не могу, мама!
Сеньора Элизенда Вилабру встала и вышла на балкон. Глядя на Барселону, на нагромождение домов и улиц, по которым суетливо передвигались казавшиеся крохотными точками люди, влачащие на спине свои неведомые жизни, она очень тихо, с бесконечной усталостью в голосе произнесла нет, ты останешься, и останешься ради нее.
Марсел отпил глоток виски. Никогда в жизни ему не приходило в голову, что он может противиться желаниям матери. По крайней мере, открыто. Нужны были поистине партизанские ухищрения, чтобы хоть как-то противостоять ее святейшей воле. И нередко у него ничего не получалось и приходилось смириться. На этот раз он попытался вывернуться.
– Ты что же, собираешься меня на ней женить? – В очередной глоток виски он вложил весь сарказм, на какой только был способен.
Элизенда повернулась к сыну. Размеренное тиканье часов. Неожиданный крик какого-то парня, нарушивший спокойствие изысканной улицы. Где-то вдалеке – завывание сирены «скорой помощи», перевозившей чью-то полуразбитую жизнь. Далекий и отстраненный, словно нарядный занавес в театре, пульсирующий город.
