– Я не верю.
– Но я это видел своими глазами. В чем мать родила посреди площади.
– Это невозможно. Чтобы сеньора Вилабру…
– У сеньоры Вилабру такие же ноги, как у всех. А если есть ноги, то есть и сочленение между ними.
Это была своего рода декларация принципов, которую Жауме Серральяк изложил за стаканчиком карахильо в таверне Ренде этому сукиному сыну из страховой компании, который категорически отказывался признавать, что поломка распределительного вала является несчастным случаем, а не следствием аварии.
– Поверь, мне это известно из надежного источника: мне в этом поклялся один несчастный, что живет прямо напротив ее дома, ну тот, что изготавливает надгробия и всякие там штуки из камня.
– Но это невозможно.
– Очень даже возможно: сеньора Элизенда Вилабру тешится с юнцами, а потом вышвыривает их на улицу нагишом.
– Получается вроде как оргия, что ли?
– Не знаю; за что купил, за то продаю. Я даже ни разу не был в Торене; мне ни к чему, я ведь занимаюсь страхованием, понимаешь?
– Да. Но то, что ты рассказываешь, очень серьезно.
– Мне об этом рассказал человек, который живет как раз напротив ее дома. Думаю, все так и есть.
– В деревне устраиваются оргии, сеньор уполномоченный.
– Я не верю.
– Распорядитесь провести расследование.
– Не вам мне указывать, что я должен делать. Наверняка это всего лишь наговоры кого-то, кто хочет ей навредить. Эта женщина очень, очень…
– Уверяю вас, мне это известно из достоверного источника. Из очень надежного источника.
– Как уполномоченный представитель, я считаю себя обязанным просить вас провести расследование, сеньор.
– Если все так серьезно, как говорят… – Озабоченное постукивание карандашом по столу.
– Я убежден, что это преувеличение. Грязные инсинуации кого-то, кто хочет ее очернить. Но все выяснится в процессе расследования, сеньор.
– Что ж, проведите его. Но помните: благоразумие, осмотрительность, сдержанность, тактичность и благопристойность, сеньор уполномоченный.
Сеньора Элизенда закрыла дверь и прислонилась к ней спиной, словно желая воспрепятствовать проникновению в дом Грават слухов, которые, вне всякого сомнения, с этой минуты начнут расползаться по деревне и за ее пределами. Она услышала проклятие, которое процедил сквозь зубы Кике, а вслед за ним – громкие удары в дверь. Говорю тебе как есть: даже не натянув до конца брюки, он в ночной тиши принялся колотить в дверь дома Грават ботинком, крича открывай, или пожалеешь, и за несколько секунд до того, как в трех или четырех окнах стоящих на площади домов вспыхнул свет, сеньора Элизенда распахнула дверь, схватила Кике за волосы и втащила его в дом. Больше я ничего не видел, хотя на улице оставался еще долго, но все было так, как я тебе рассказываю, не сойти мне с этого места, если я вру.
– А теперь послушай меня. – Кике все еще держал ботинки в руке и тяжело дышал от ярости. Она, не глядя на него, сказала спасибо, Кармина, можешь возвращаться в постель, все под контролем.
– Но… вам звонят, сеньора.
– В такое время?
– Говорят, это срочно.
– Хорошо, я сейчас подойду.
– Что? Что я должен слушать? – Кике, задыхаясь от гнева, наконец обулся и отряхнул грязь с рубашки.
– Я не люблю повторять одно и то же. Если ты хоть одно слово скажешь кому-нибудь про наши отношения, тут же умрешь, я это тебе обещаю. И я не шучу.
– Ой как страшно.
– Что ж, попробуй – и увидишь. Учти, ресурсов у меня предостаточно.
– Сеньора, говорят, что…
– Спасибо, Кармина. – И не оборачиваясь к ней: – Я же сказала, что ты можешь отправляться в постель.
Когда Кике закончил одеваться, сеньора Элизенда вновь открыла дверь; прежде чем выйти, парень в бессилии сплюнул на пол и, глядя ей прямо в глаза, сказал а ты знаешь, я ведь трахнул твоего сына. Ему ужасно понравилось. Конченый педераст. Хочешь узнать подробности – звони.
Элизенда закрыла дверь за своей историей с Кике и, обернувшись, увидела в дверях гостиной Кармину, испуганную, в ночной рубашке; направляясь в комнату и не глядя на служанку, она сказала Кармина, завтра утром ты соберешь чемодан и покинешь этот дом.
– Но…
– Я оставлю тебе деньги здесь, на полочке…
– Сеньора, я не…
Но сеньора уже вошла в комнату и взяла трубку стоявшего на каминной полке телефона.
– Слушаю.
– Сеньора Вилабру?
– Да, это я.
– Я звоню по поводу вашего дяди.
– Что с ним?
Настоятель резиденции с огромным сожалением вынужден был сообщить ей, что, похоже, на этот раз все более чем серьезно, что с беднягой случился удар и теперь он наполовину парализован, не может двигаться и…
– А что говорит врач?
– Что сделать ничего нельзя, сеньора.
– Понятно. Через час я буду в резиденции.
– Но мы отвезли его в больницу и…
– Я сказала, что через час буду в резиденции.
Она предпочла сама сесть за руль, ехать в полном одиночестве, рыдать от ярости, выплакивая свою душевную боль, исходить безудержным криком, направляясь к перевалу Канто. Когда она прибыла в резиденцию, примыкающую к Епископскому дворцу, ее там в полной растерянности ждал отец Льебарья.
– Его только что соборовали. Эту ночь он не переживет. – И бросив взгляд на здание: – Но он… он в больнице.
В сопровождении священника Элизенда поднялась в комнату, которую занимал ее дядя Аугуст. Войдя туда, она обернулась к мужчине и сказала ледяным тоном святой отец я бы хотела какое-то время побыть одна, будьте добры, уважьте мое горе.
Директор, ничего не понимая, поспешил закрыть за собой дверь. Элизенда внимательно осмотрела помещение: кровать, все еще не прибранная; трость ее дяди, бесполезно прислоненная к стене; на столе – вместо трудов Фомы Кемпийского раскрытая книга математических игр с остро заточенным карандашом на странице с ответами. В первом же ящике она нашла то, что искала, – незаконченное письмо, адресованное епископу Сеу и новому постулатору дела о беатификации Досточтимого Ориола Фонтельеса-и-Грау, принявшего смерть за веру; в нем неровным, но достаточно разборчивым почерком отец Аугуст сообщал я стою перед ужасным выбором, мучительно терзающим мою совесть, ибо я должен выбрать из двух зол. Что бы я ни сделал, я обреку себя на вечные муки. Если я промолчу, то сделаюсь соучастником обмана; если заговорю, то нарушу священную тайну исповеди. Я слишком слаб, чтобы противостоять сей ситуации, и посему, посоветовавшись со своим исповедником, хочу предупредить вас, высокочтимый монсеньор, что располагаю весьма серьезными доводами, позволяющими полагать, что рассмотрение дела о беатификации Досточтимого Ориола Фонтельеса не может быть продолжено. Точка. Незаконченное письмо без слов приветствия и прощания, но с указанием имени адресата. Черновик, полный сомнений.
