Часть четвертая
Нения по палачу
Дорогая полиция, я – Бог.
Джон Аллен Мухаммед, Вашингтонский снайпер
Introibo ad altare Dei. Ad Deum qui laetificat iuventutem meam. Adiutorum nostrum in nomine Domini. Deus qui fecit caelum et terram.
Отец Релья почти не помнит текста молитвы на латинском языке и удивляется, как быстро летит время. Уже лет двадцать или тридцать он не проводит службы на латыни. Тридцать лет, боже мой. Непростительно.
Задолго до чтения Евангелия среди скамей для почетных гостей начинают циркулировать листовки, которые кто-то благочестиво прячет в карман, чтобы прочесть по завершении службы, а некоторые все же читают, после чего поднимают головы и тревожно оглядываются по сторонам, словно их застали за совершением преступления.
– Возьмите.
Отец Релья берет листок. Разворачивает его, думая, что это новая инструкция, расписывающая ход сложных церемоний сего торжественного дня, и с удивлением читает мы, члены Испанской фаланги, от имени испанского народа высказываемся и ратуем за долгожданную и в высшей степени желательную канонизацию каудильо Испании, генералиссимуса Франсиско Франко Баамонде. Да здравствует Франко, вставай, Испания. И номер абонентского ящика для выражения одобрения. Черт знает что… То есть… Возмущенный священник комкает бумажку и демонстративно бросает ее на пол, стараясь, чтобы все это заметили. Не надо смешивать все в одну кучу и путать божий дар с яичницей, говорит он себе, чтобы успокоиться. Сидящий справа от него мужчина наклоняется, поднимает скомканную бумажку, подносит к спинке впереди стоящего сиденья и разглаживает ее; потом старательно складывает ее пополам и властным жестом возвращает священнику.
– У вас выпало это, – сурово и осуждающе произносит он.
После чтения Евангелия секретарь Священной конгрегации обрядов подходит к алтарю, в то время как папа с помощью заботливого священнослужителя, в пелерине, но без ризы, садится в кресло и внимательно слушает. Секретарь Конгрегации обрядов повествует на латыни о героических добродетелях кандидатов, которые сегодня пройдут обряд беатификации, завершая свою речь торжественной декламацией: Tenore praesentium indulgemus ut idem servus Dei beati nomine nuncupetur. Взволнованный отец Релья поднимает кверху палец и говорит сидящему слева от него сеньору Гуардансу, имея в виду только что сказанное секретарем итак, позволим вышеназванному рабу Божьему отныне нарекаться Блаженным. Ну, что-то в этом роде. С этого момента школьный учитель, досточтимый Ориол Фонтельес, мученик Церкви, убитый коммунистическими ордами; рядовой первого класса досточтимый Кшиштоф Фуггс, убитый нацистскими ордами; сестры милосердия Досточтимая Небемба Вгенга и Досточтимая Нонагуна Вгенга, убитые стихийными революционными ордами; а также медсестра, Досточтимая Кох Кайусато, убитая пиратскими ордами, удостаиваются звания Блаженных. Церковь через святого отца верховного понтифика торжественно провозглашает, что вышеназванные слуги Божии, чьи героические добродетели были предварительно должным образом оценены, отныне причислены к лику Блаженных, удостоены вечной благодати и могут служить объектом культа.
Когда секретарь завершает свою речь, двое служек – высокие, светловолосые, с тщательно выбритыми затылками, делающими их похожими на мормонов, – срывают похожую на простыню ткань, закрывавшую до этого престол, и перед собравшимися предстают пять крупных снимков пяти новоявленных Блаженных Католической церкви. Мультирасовый иконостас, как же отрадно созерцать его. Наша Церковь универсальна и всеобъемлюща даже в своих мучениках. Второй в ряду, после солдата в военной форме, – Ориол Фонтельес на единственном сохранившемся снимке; все, кто был знаком с нашим героем, разглядят на фото часть воротника и отвороты его новой, с иголочки фалангистской формы. Аминь.
Отец Релья снова комкает бумажку и бросает ее на пол. Мужчина справа склоняется, поднимает ее и вновь разглаживает. Только сейчас священник вдруг вспоминает слова, которые недавно какая-то незнакомка прошептала ему во мраке собора. Немного хриплый, усталый голос произнес хотят причислить к лику Блаженных человека, который не верил ни в Бога, ни в Церковь. Говорят, он принял мученическую смерть.
– Что ж, прекрасный конец.
– Вы прекрасно меня понимаете, святой отец. Этот человек не верил ни в Бога, ни в рай, ни в искупление, ни в Святое причастие, ни во власть Святой Матери Церкви… в общем, ни в святых, ни в чертей.
– Но почему ты интересуешься моим мнением, дочь моя?
– Потому что я хочу помешать этому.
– Но зачем, если ты в это не веришь?
– Потому что этот человек не заслуживает того, чтобы память о нем была так извращена.
Молчание. Полумрак под величественными сводами пустынного собора. Полная темень в душе священника, не понимающего, в какую сторону ему направить свои мысли. Он посмотрел на решетку исповедальни, но за ней по-прежнему хранили молчание. Пауза продолжалась так долго, что в какой-то момент он подумал, что странная дама, пришедшая к нему на исповедь, исчезла, впрыснув ему в кровь немного ада.
– Советую вам не вмешиваться не в свое дело, дочь моя, – сказал святой отец сухим тоном после долгого молчания. Потом он проконсультировался по этому вопросу с одним из вышестоящих священнослужителей, и тот ответил ему если скажут, чтобы тот, кому известно какое-либо обстоятельство, препятствующее акту беатификации, сделал шаг вперед, ты его сделаешь, сын мой.
– А если не спросят?
– Тогда молчи и забудь об этом навсегда.
– Больше не роняйте, – говорит ему мужчина справа, снова протягивая бумажку, требующую канонизации Франко.
Между тем сидящая на привилегированном месте сеньора Элизенда, спокойная, бледная, склонив голову, внимает пояснениям адвоката Газуля относительно выставленных фотографий. Марсел с сыном время от времени поглядывают на часы, ну это правда невыносимо долго, целая вечность. Мерче сидит с невозмутимым выражением на лице. Газуль, обеспокоенный видом Элизенды, не отрывает от нее взгляда. Он не осмеливается спросить как ты себя чувствуешь, поскольку давно привык ограничиваться лишь ответами на вопросы и переживать свои тревоги в одиночестве.
У Элизенды такое странное выражение лица, потому что она хочет заплакать, но у нее ничего не получается. Она вспоминает последний вечер, удивление, страх, стыд, неуклюжее оправдание, его глаза, смотревшие на меня в упор, когда я в полном смятении оторопело вынуждена была сказать это наш учитель, дядя, он пришел за книгами. А потом… Ну почему, почему мне вдруг вздумалось попытаться разгадать этот взгляд, почему я захотела узнать, о чем ты хотел поговорить со мной, зачем я в недобрый час надела пальто и вышла? Ориол, ну скажи, почему, ведь мы так любили друг друга… Несмотря на горький сгусток воспоминаний, даме не удается проронить ни единой слезинки. Блаженный Ориол. Видишь, Боже? Я предупреждала Тебя, я говорила Тебе, что у меня это получится.
На более отдаленных скамьях льют слезы грузные сеньоры, энергично распространяются листовки о Франко и кто-то шепчет посмотрите-ка, сколько испанских святых, как приятно. Самый могущественный из них – святой Хосемария Эскрива де Балагер-и-Албас. Пожалуй, настал подходящий момент, чтобы инициировать процесс канонизации святой королевы Изабеллы Католической; да, надо работать над этим. А еще дальше, в глубине, возле колонны, отец Релья вспоминает об одной странной исповеди, мечтая оказаться в долине Ассуа и с наслаждением внимать вечному напеву Памано.
