36
Надпись на могильной плите Перета из дома Молинер гласила: Педро Монер Каррера (1897–1944), и пока Пере Серральяк-каменотес вырезал ее, душевная боль чуть не разорвала ему грудь. Конечно, я должен был предостеречь его, но, когда он делал этот проклятый снимок, я беспокоился лишь о том, чтобы Жаумет не задерживался в опасном месте. Конечно, мне надо было сказать Перет немедленно удирай отсюда, сейчас здесь все взлетит на воздух, уходи от греха подальше.
На церемонии в приходской церкви Сант-Фелиу представители властей занимали места в первых рядах справа; места слева были оставлены для Энкарнасьон (бедная женщина) и сына покойного, который работал в Лериде и приехал на похороны с выражением полного оцепенения на лице; это выражение не покидало его на протяжении всего похоронного ритуала. Среди представителей власти были отмечены сиятельнейшие сеньоры алькальды и главы местных отделений движения из Сорта, Алтрона, Риалба, Монтардита, Торены, Льяворси и Тирвии (гражданский губернатор, которому помешали безотлагательные дела, передал свои извинения и соболезнования), а педагогический корпус комарки присутствовал почти в полном составе, за исключением тех учителей, что отправились проводить заслуженные отпуска в родные места, разбросанные по просторам родины.
Перет из дома Молинер. Пере Монер Каррера, думал Ориол, уставившись ничего не выражающим взглядом в затылок отца Колома, который отправлял мессу так, словно доверял свои личные секреты алтарю, не желая делиться ими с окружающими.
В своей проповеди, произнесенной на чванливом испанском, священник обрушился с обвинениями в адрес коммунистических варваров, гневно обличая бандитов, которые хотят нарушить мир. Разве мало у нас было войн? Разве мы не хотим, чтобы слово «война» раз и навсегда исчезло из нашего обихода? Разве мало у нас накопилось боли? Две, три, четыре секунды паузы, словно он читал лекцию в семинарии и ждал, когда студенты ответят да, святой отец, более чем достаточно. Однако никто даже не пискнул, и священник завершил проповедь обличением вандальских актов, печальным примером которых служил устроенный маки (которых, разумеется, не существует) взрыв памятника мученикам крестового похода, унесший жизнь Перета, республиканца и атеиста, которому сейчас устраивали церковные похороны под председательством франкистских властей, отчего его Энкарнасьон еще горше заливалась слезами, говоря про себя хорошо, что ты не видишь всего этого, Перет, потому что если бы ты вдруг поднял голову, то тут же снова умер бы от расстройства. В это время кто-то дернул Ориола за белый форменный пиджак, и он обернулся. Хасинто Мас, шофер Элизенды, вручил ему какую-то бумажку, и Ориол едва успел сунуть ее в карман, когда беседовавший с алькальдом Сорта Валенти внезапно уставился на него, словно следил за всеми его движениями. В это же время отец Колом, полуобернувшись к пастве, литургически вознес кверху руки, широко разведя их в стороны, и провозгласил Dominus vobiscum, после чего все собрание разом встало и ответило cumesprintutuo, падре.
В ту ночь Валенти Тарга вызвал его в мэрию. Вечер, как это нередко случалось в последнее время, он провел в хостеле Айнета, погрузившись в аромат нарда и пелену тайны, которую разделял с ними лишь водитель со шрамом на лице; они с Элизендой поклялись в вечной любви и нетленной страсти. Ориол сказал если верить Данте, это наша любовь движет солнце и светила.
– Как красиво.
– Кажется, я счастлив.
– Настанет день, когда мы сумеем разрешить нашу сложную ситуацию, клянусь тебе.
А пока они будут жить, таясь от Сантьяго и Розы, от Тарги, от всей Торены, от властей, от маки, от коров и слепней и даже от тетрадок, предназначенных для дочери не-знаю-как-тебя-зовут, витая в облаках, твердо зная, что теперь они – неразрывное целое…
– Возьми. Это золотой крестик.
– Очень красивый. Но я не могу…
– Возьми его, пусть он всегда напоминает тебе обо мне.
– Но мне не нужно никаких крестов, чтобы… Ой, да он раскололся.
– Вторая половинка останется у меня. Ты только свою не потеряй. Не волнуйся, цепочка крепкая.
Она надела половинку крестика ему на шею, словно удостоив медали атлета; он склонил голову в знак любви и признательности, посмотрел на блеклые стены комнаты и подумал, что, пожалуй, он достиг высшего пика несказанного счастья и очень не хочет, чтобы посещающие его время от времени мучительные опасения и предубеждения похитили у него столь счастливый момент; и он сказал себе не знаю, не знаю, но я правда не могу и не хочу отказываться от ее поцелуев, ее ласк и еще много-много раз хочу погружаться в эти нежные бездонные глаза, мне жаль, мне очень жаль…
– Немедленно заканчивай эту долбаную картину, или я тебя расстреляю.
Ориол только что молча вошел в кабинет. Тарга, спиной к двери и подбоченясь, созерцал собственный портрет, стоявший на мольберте. Ориол подошел к портрету, откупорил бутылку со скипидаром, выбрал две относительно чистые кисти, нанес на палитру немного коричневой, синей и белой краски и взглянул в сторону стола. Валенти между тем уселся в кресло и принял соответствующую позу. Он все еще не снял форму. Потом посмотрел Ориолу прямо в глаза и сказал это была шутка. Но при этом даже не улыбнулся. Пристально глядя на алькальда и не произнося ни слова, Ориол приступил к изображению глаз модели, стараясь передать ледяную синеву этого взгляда, такого острого и колючего. Возможно, это из-за иссиня-черного зрачка в центре. Или из-за всей той ненависти, что он в себя вобрал. Он подумал о ненависти, и тут его мысли обратились к Вентурете, к Розе, к тебе, моя дорогая доченька, и я написал лучшие глаза, какие когда-либо создавал или создам в своей жизни. Они казались живыми. Нет, они были живыми, ты должна их увидеть. Ты можешь их увидеть, если захочешь.
За час он доработал фон картины и сказал все, я закончил. Тебе не придется меня расстреливать.
Валенти Тарга тут же вскочил, чтобы увидеть конечный результат. Несколько секунд он разглядывал портрет, явно испытывая определенное смущение. Возможно, ему было неловко созерцать самого себя в присутствии Ориола, ведь мужчина, как правило, не смотрит на себя в зеркало в присутствии другого мужчины. И ничего не сказал. Воздержался от комментариев. Потом достал из мундира бумажник и положил на стол стопку купюр; Ориол в это время вытирал кисти, стараясь не смотреть на эту кучу денег.
– Ты знаешь, – нарушил молчание алькальд, – мне тут пришло в голову, что мы с тобой могли бы основать общество.
Ориол продолжал молчать, сосредоточившись на очистке кистей.
– Ты что, обиделся на то, что я тебе сказал о расстреле?
– Какое общество? – Ориол подошел к столу и взял деньги.
– Я подыскиваю клиентов, а ты пишешь портреты. Ну конечно, немного попроворнее, чем этот.
– Прекрасная идея.
– За пятьдесят процентов.
Похоже, мне повезло, что реальная угроза смерти помешает мне стать экономическим партнером Тарги. Что ж, неплохой повод не слишком переживать по поводу смертельной опасности, которой подвергают себя все, кто вольно или невольно оказался связанным с лейтенантом Марко.
