Географически мы проживали на юге СССР: от Украинской ССР в паре сотен километров и от Северного Кавказа в пятистах. Здесь исторически сложилось, что множество самых разных народов в одном котле варилось. Со мной в одном доме жил, к примеру, мальчик по фамилии Бреус. А в классе учился другой: Коля Евстафиади. Не говоря уж об огромном количестве Иваненко, Андрющенко, Матвиенко, которых в общей массе вокруг было больше, чем Ивановых, Матвеевых и Андреевых.
Итак, меня зовут Сережа Жила, я проживаю с мамой и папой неподалеку от города Ростова-на-Дону в военном городке за бетонным забором, который называется Авиагородок. И мой почтовый адрес (свое местожительство должны были знать все дети) звучит так: Авиагородок, ДОС номер пятнадцать, квартира девятнадцать. Улиц у нас в Авиагородке не было. И ДОС в адресе это не ошибка. Именно не дом, а ДОС, что означало: «дом офицерского состава». Были и другие ДОСы. Помню, например, длинный полутемный коридор. И по обе его стороны — двери. И пахнет керосином. Это тоже ДОС, соседний, только там квартиры коммунальные. Мы раньше тоже жили в нем, но потом воинская часть дала нам квартиру отдельную.
Вообще все, что было связано с армией: часть, командование, погоны, звездочки — пользовалось у нас, пацанов, огромной популярностью. Помню спор двух мальчишек — не скажу точно, но, возможно, одним из них был я:
— А я тебя — старше!
— Ха! А я вообще старшина!
— Старшина! Подумаешь! Я лейтенант!
— Лейтенант? Пфу! А я майор!
— А я — полковник!
— А я — генерал!
— Что твой генерал?! Я — маршал!
— А я! Я!.. Я — маршал Малиновский!
[1]
После этого крыть уже было нечем, лезть выше некуда: маршал Малиновский в ту пору был министром обороны СССР. Но я тогда, помнится, воспринимал «Малиновский» не как фамилию, а как продолжение звания: маршал-малиновский. То есть как бы старший маршал. Или самый главный Маршал Советского Союза.
У всех пацанов, кто бы ни жил вокруг, отцы были офицерами. И я тоже гордился, что мой папа военный и ходит в летчицкой форме, и в петлицах у него крылышки, а у фуражки голубой околыш. Точно такая же форма у советских космонавтов — но папа, к сожалению, не космонавт и даже не летчик. Он служит в воинской части при аэродроме. А мама — работает инженером на заводе. Так нам, детям, все родители говорили. Так мы должны были рапортовать в школе и рассказывать посторонним.
Только лет через тридцать я узнал, что папина «воинская часть при аэродроме» и мамин завод были одним и тем же предприятием: почтовым ящиком номер такой-то, жутко секретным заводом по ремонту жутко секретных ракет. Их, оказывается, привозили на то предприятие в Авиагородке ночью, под покровом тьмы, на специально замаскированных платформах. Разгружали, в цеху номер один чинили, а потом, тоже в темноте, увозили.
Хоть мы, мальчишки, о секретных занятиях наших родителей знать не знали, имелось ощущение, что они, а значит, и мы находимся, как говорилось тогда по радио и писалось в газетах, «на переднем крае». Это чувство было разлито в воздухе. Недаром же наши отцы ходили точно в такой же форме, как Юрий Гагарин, Герман Титов или Алексей Леонов. А городок назывался авиа-, и около него, кроме секретного завода, и впрямь находился аэродром.
Однажды я увязался туда за пацанами постарше.
Мы притаились за деревьями на пригорке и наблюдали, как совсем рядом с нами, за бетонным забором с колючей проволокой поверху, взлетают небольшие реактивные самолеты. У них настоящее пламя из сопла выбивалось! И еще мне нравилось, что за стеклянным фонарем кабины виднелись головы летчиков в черных шапках-шлемофонах.
Теперь я знаю, что аэродром тот был учебный, а самолеты назывались «МиГ-15». Странно, я не помню грохота — зато очень хорошо помню красные звезды на крыльях и хвостах аэропланов стального цвета.
О том своем походе на аэродром я родителям так и не рассказал. По-моему, они до сих пор об этом не знают.
Гулять меня отпускали в Авиагородке одного без взрослых с незапамятного времени и куда хочешь. Я даже еще школьником не был, как стал один выходить во двор. Не было никаких запретов и ограничений: туда не ходить, сюда не лазить. Свобода, что давалась детям, объяснялась, как я сейчас понимаю, кумулятивным воздействием на моих родителей двух взятых вместе факторов: во-первых, советской власти, при которой слыхом не слыхивали ни о каких маньяках и преступлениях, особенно против детей. Не потому, конечно, что их вовсе не было. Они, как мы знаем теперь, случались — но, во-первых, значительно реже, чем нынче, а во-вторых, о них никто не говорил и не писал, и казалось, что их и вовсе не существует. Кроме того, сказывалась атмосфера военного городка, где проживали только свои. Все дети гуляли в одиночку, без родителей и нянек — все равно мы не смогли бы уйти дальше бетонного забора и проходной.
Поэтому не могу вспомнить, как получилось — возможно, мы нашли-таки способ убегать из городка, но однажды мы с мальчишками удрали в поля.
И вот перед нами расстелилась степь. И вся она оказалась покрыта цветущими тюльпанами. Их были тысячи. В основном красные. (Но имелись и один-два желтых.) Тюльпанов было огромное, несчетное (как мы, дети, тогда говорили) количество. И я стою перед ними — пораженный. Во-первых, конечно, пришиблен их красотой. А во-вторых — странностью ситуации. Ее парадоксальностью (хотя, разумеется, я этого слова тогда не ведал).
Я ведь знаю, что тюльпаны — это товар. Их продают за деньги: бабульки на ростовском базаре, торговки на станции Батайск. А тут их — сколько хочешь. Бесплатно. И они никому не принадлежат. Рви сколько влезет.
Но рвать-то как раз нельзя. Потому что сорвешь, принесешь маме — соблазнительно, конечно, ее порадовать. Но она спросит: где взял? И придется тогда врать. А правду сказать — родители не обрадуются. Чувствовал я, что непозволительно далеко от дома мы с пацанами забрались.
Так и не признался, что побывал в тюльпановых лугах. А теперь и не вспомнишь даже с помощью гугл-карт, где эта красота рядом с Авиагородком находилась.
Зато в другом своем подвиге я родителям повинился. Точнее, я-то шел к ним, напротив, похвастаться.
Речь шла о разрушке, что находилась неподалеку от нашего дома. Я пришел домой и сказал маме: «А ты знаешь, что я среди наших мальчиков самый смелый?»
— Ух ты, — ответила она, — и как же вы это определили?
— А на разрушке все пацаны лазили только по первому этажу, а я поднялся на второй! — гордо заявил я. — Один! Никто больше не смог!
Это и впрямь было непросто, как сейчас помню. Лестницы, даже разрушенной, в руинах не осталось. На второй этаж вела наклонная бетонная балка. Она, как и сохранившиеся стены, вся была в щербинах и оспинах от былых пуль и осколков. Это придавало путешествию по балке дополнительную прелесть. Можно было вообразить, что тебя обстреливают фашисты — а ты, невзирая на вражеский огонь, ползешь на второй этаж передать важное сообщение в штаб. Да, пройти по бетонной плите, лежавшей под углом, с каждым шагом оказываясь все выше от пола, усыпанного щебнем и битым кирпичом, было жутковато, страшно — но очень заманчиво. И я прополз по ней и прошел! Единственный из всех мальчишек! А потом — благополучно спустился вниз.
