Переживали только те, кому эпидемия ломала планы. Представьте: семья приехала к родственникам, допустим, в тот же наш Новороссийск. Обратные билеты на поезд взяты на тридцатое августа. Первого сентября маме и папе надо идти на работу, сыну и дочке — в школу. А тут их под белы ручки — и добро пожаловать в карантин. Правда, говорили, если заплатишь по двадцать пять рублей с человека, специальные проводники могут под покровом ночи помочь обойти заставы.
Я тоже тихо-мирно отдыхал у бабушки в Новороссийске. И когда объявили карантин, передо мной, как перед существом разумным (еще бы, уже десять лет человеку), родители поставили дилемму: или тебя запирают в обсервацию, а потом ты возвращаешься в Ростов — или остаешься учиться в пятом классе у бабушки с дедушкой. Разумеется, я выбрал Новороссийск.
Я вообще очень любил Новоросс (так, уменьшительно-ласкательно, слегка фамильярно, я имел право, почти как коренной житель, называть город). И любил булечку с дедом.
После того как их не стало, я часто, вспоминая о старичках, стал произносить стандартную и теперь уже приевшуюся фразу: «Таких людей больше не делают». Шаблонно, зато чистая правда — и впрямь не делают. Таких умных, открытых, честных, порядочных, спокойных, остроумных, бескорыстных, бесконечно терпимых и добрых. Всем, что во мне есть хорошего, я обязан им. (Ну и родителям, конечно.) Но если бы меня спросили, с кого я хотел делать свою жизнь, я бы ответил: с них, с бабули и дедули. Никогда, вот просто совсем никогда, я не слышал, к примеру, чтобы они ругались. Чтобы повышали друг на друга голос, собачились, ярились. Нет, они, конечно, ссорились между собой и отношения выясняли, но самое сильное выражение, что я слышал от бабушки в адрес деда, это:
— Что ты такое, Саша, говоришь, ей-богу! — притом произносила свою инвективу она не раздраженно и не повышая тона. И только губы поджимала и уходила в другую комнату.
А дедуля в ответ на бабушкины непомерные (как он считал) претензии любил устраивать демонстрации. Например, когда она пожаловалась, что он слишком много табуреток для кухни смастерил, не пройти, дед стал составлять их одну на другую, устраивая устрашающие пирамиды. И бабушке пришлось в тот же день начать с ним переговоры, и, я уверен, порешили они все мирно, потому что больше разговоров на эту тему не было. И пирамиды не строились.
Бабуля с дедулей родились в один год, 1908-й, за девять лет до революции. И я думаю: может, им в царское время витамин какой в пищу подкладывали, что они столь добрыми, спокойными людьми выросли? Такими выдержанными и благородными? А может, чудодейственное влияние оказывала молитва на ночь и утреннее правило, которые они повторяли с младых ногтей? А может, испытания, через которые они прошли при советской власти, сделали для них несущественными мелкие, суетные вещи? И они не стремились преуспеть и хапнуть или утвердить себя за счет другого, потому что хорошо понимали, что любое преуспеяние и благополучие — ничто во времена, когда решается дилемма: бытие или небытие?
Бабушка моя, урожденная Татьяна Дмитриевна Дьячкова, родилась в городе Самара. Я еще помню ее маму — мою прабабушку Ксению Илларионовну Дьячкову, урожденную Савичеву. Прабабушка умерла, когда мне было восемь лет. Про нее я знаю только, что она никогда нигде не работала, великолепно пекла пироги и замечательно пела (иногда аккомпанируя самой себе на том самом пианино с канделябрами). В моей памяти Ксения Илларионовна осталась человеком полным, добрым и малоподвижным. А еще (это уже сейчас мама наша, рассказывая о Ксении Илларионовне, обязательно добавляет) она всю жизнь терпеть не могла большевиков и ненавидела Сталина.
Было за что не терпеть и ненавидеть. Муж Ксении Илларионовны, почетный дворянин Дмитрий Иванович Дьячков, счастия увидеть воочию торжество социальной справедливости не поимел. Он скончался от чахотки в девятьсот десятом году и оставил прабабку с двумя младенцами на руках — мальчиком Владиком четырех лет и двухлетней девочкой Таней, моей будущей бабушкой. Все оставшееся время до самого семнадцатого года проклятый царизм выплачивал прабабушке пенсию по утрате кормильца — достаточную, чтобы она содержала себя и двоих детей и нанимала квартиру. Когда победила революция, в целях всеобщего братства выплата пенсиона была благополучно прекращена. Но работать прабабушка никуда не пошла, потому что ничего не умела, кроме как петь оперные арии. Жила она в первое советское время фактически милостью ближайших зажиточных родственников. Были у нас в семье даже при социализме обеспеченные: прабабушкина сестра, врач-гинеколог, та самая пратетка, от которой досталось нам пианино с канделябрами.
А дальше — приведу хорошо запомнившийся мне бабушкин рассказ:
— Я девочкой была, мы в Краснодаре жили. Вот меня мама каждый день и просит: сходи к тете Кате (так сестру моей прабабушки звали), возьми рублик. Что ж делать, иду. А она мне этот рублик когда подаст, а если не в настроении, так и швырнет!
К старости моя булечка стала слабенькой на слезы, и когда речь заходила о том детском воспоминании, глаза у нее всегда оказывались на мокром месте.
Гордостью семьи был Владик, старший бабушкин брат. Молодой ученый, блестящий химик, кандидат наук, стажировался в Германии.
Вот эта стажировка его и сгубила. Или — какие-то другие таланты. А может быть, что-то иное, совсем простое, о чем мы даже не догадываемся.
О бабушкином брате Владике напоминают сухие строки книги памяти жертв коммунистических репрессий, которые я нашел в Интернете уже сейчас:
Дьячков Владислав Дмитриевич:
1906 года рождения
Место рождения: Самарская губ.,
Новоузенский уезд, с. Алгай;
русский;
б/п;
старший инженер института Механобр;
место проживания: г. Ленинград, В. О.,
13-я линия, д. 26, кв. 58.
Арест: 10.09.1937
Осужд. 30.11.1937 Военная коллегия Верховного суда СССР, выездная сессия в г. Ленинград.
Обв. 58–7–8–11 УК РСФСР
Расстрел 30.11.1937
В этом обилии подробностей: дом, квартира, осужден и в тот же день расстрелян — есть какой-то дополнительный ужас.
Какая же мать простит того, кто убил ее сына! Какая же сестра простит убийство брата!
Конечно, и прабабушка, и бабушка ненавидели Сталина и его камарилью и всех большевиков. Но ничего не могли поделать. Даже высказаться вслух. Даже поделиться с самыми близкими. Наоборот, им приходилось скрывать свои эмоции, прятать как можно глубже и ради счастья внуков и детей говорить и писать совсем противоположное, что чувствовали: одобряем, ура, да здравствует.
Опять-таки вспоминаю рассказ бабушки — из тех, советских еще, лет. Брат Владик у нее был и навсегда оставался оракулом, светочем — она, воспитывая во мне правильный образ мыслей, часто привлекала его непререкаемый авторитет:
