С трудностями оказалось сопряжено и любимое мужское занятие — бритье. Электробритвы ломались или вырывали кожу с мясом. Для бритья безопасной бритвой продавались лезвия «Спутник», которые только для очинки карандашей годились.
Однако в Москве — не повсеместно, но можно было поймать — выбрасывали лезвия импортного производства. Одно название «Шик» чего стоило — и симпатичная упаковочка: железненькая коробочка с логотипом. Всякое лето, отправляясь к старичкам, я вез деду в подарок очередную коробочку «Шика». А когда он умер, мы обнаружили в его прикроватной тумбочке целый склад этих упаковок. Как часто бывает со старыми людьми, он их копил, экономил на завтра, бреясь и в тридцатый, и в сороковой раз старым лезвием.
Совсем к старости дед стал немного чудноват и чудаковат. Например, он почему-то вдруг уверовал в волшебную силу йода. (Не иначе, то было навеяно его лагерным опытом, когда фельдшера в ГУЛАГе, за полным неимением медикаментов, лечили все болезни или йодом, или зеленкой, или клизмами, смотря что имелось в наличии.) Дедуля брал пузырек, смотрел на просвет, восклицал с пафосом: «Йоди-пури!» — а потом втирал раствор в волосы: для того, чтобы предотвратить выпадение и перхоть. Мазал голени: от аллергии. Выпивал два десятка капель с молоком — для пищеварения и от сердца. Бабушка, врач, сквозь пальцы смотрела на его чудачества. Однако частенько замечала ему: «Саша, давай я тебе померяю давление». — «Хорошо, Танечка, а тебе померить?» — «Сто шестьдесят на сто. Сашенька, выпей валокордин». Потом врачи скажут, что насчитали на сердце деда семь рубцов от инфарктов, первый чуть не в сорокалетнем возрасте. Конечно, только бабушкиной профессиональной заботой можно объяснить, что он столь долго прожил — для советского мужчины и политкаторжанина.
Наверно, сыграла роль и размеренная, в удовольствие, старость, на которую он сменил свою несчастную, в лагерях и неволе, зрелость. Некогда ему спасла жизнь его мастеровитость, умение починить все на свете, от будильника до табурета, или изготовить все что угодно, от грузила до портсигара. Теперь та же рукастость помогала выживать на иной манер.
Вещей в ту пору у людей было мало, и служили они долго, чинились неоднократно, а выбрасывались, только когда совсем уж превращались в труху. И жизнь всему на свете продлял Александр Матвеевич. Все столы, табуретки и стулья в доме снабжены были дополнительным металлическим крепежом, усиливающими распорками или бечевками. Лупа его, с помощью которой он чинил или изготавливал рыболовные снасти (она и сейчас лежит на моем столе), была неоднократно запаяна и перепаяна, снабжена новой оправой. Или взять, например, обыкновенный шезлонг. Казалось бы, куда уж проще: три палки и кусок материи между ними. А ведь не укупишь! Поэтому чинилась эта конструкция дедом не раз и не два. И в итоге: купленная еще до моего рождения, она пережила деда, потом переехала вместе с бабушкой в Москву, а затем переместилась назад, на море, в Архипо-Осиповку, где мама купила летний домик. Там уже я в свой черед взял шезлонг на попечение — подкручивал, подклеивал, любил сидеть, уставясь в звездное южное небо, — пока тот не издох от дряхлости, буквально не рассыпался, пережив свое пятидесятилетие.
Мне привычно было в квартире в Новороссийске видеть деда, дремлющего с кроссвордом на груди, — но еще привычней наблюдать, как он сидит на табуретке в кухне и что-то мастырит: может, самодур, потому что скоро сезон ставриды; может, переплет для опубликованного в «Огоньке» детектива Юлиана Семенова; а может, ножку к захромавшей табуретке. После своих занятий дед обязательно весь, до крошки, мусор за собой убирал, приговаривая: «Порядок должен быть морской!»
По вечерам они с бабушкой поливали палисадник. Никто их делать это не заставлял и даже не просил, но во дворе своего новороссийского дома они разбили цветник, который обильно орошали каждый вечер. Дед где-то раздобыл длинный шланг (все тогда приходилось раздобывать, даже кусок резины); он присоединял его к крану на кухне, выбрасывал из окна второго этажа и поливал цветочки — а заодно уж тополя, которые росли в общественном палисаде.
В их новороссийской квартире имелась роскошь — целых два балкона, один выходил во двор, другой — на море. На обоих стояло по два ящика с виноградом, который рос и вился и даже плодоносил ужасно кислыми зелеными виноградинками.
А еще по вечерам, как я уже писал, дедуля один, а чаще вместе с бабушкой гулял по Каботажке.
Мне до сих пор кажется, что они где-то там, в горних высотах, так и шагают вместе по приморскому городу, на который легла вечерняя прохлада. Дед, с тростью, в темных очках, с торчащими из-под соломенной шляпы седыми волосами, слегка тронутыми фиолетовым раствором йоди-пури. И бабушка с ним под ручку, аккуратно причесанная, с кудряшками химической завивки, тщательно выкрашенная хной, в туфельках хоть на невысоком, но каблуке. Ах, как они были гармоничны, как красивы! Ах, где вы теперь?!
Школьная форма
Сдается мне, что модельер, который создавал советскую школьную форму времен шестидесятых-семидесятых, к сексуальным меньшинствам точно НЕ принадлежал. Девочки ему явно нравились гораздо больше, чем пацаны. Иначе он бы не выдумал такую секси униформу для девчонок и столь уродскую сбрую для парней. Недаром же, когда девушки в ту, старую, форму наряжаются, с карнавальными целями или соблазна для, имеют большой успех.
Когда я поделился этой мыслью с друзьями, мужчины — мои ровесники согласились. Но… Я оказался подвергнут остракизму со стороны Светы и сетевых знакомиц. Они сказали, что девчачья форма была ужасной: колючей, недышащей, маркой, некрасивой. Да еще воротнички и манжеты приходилось каждый день пришивать!
Что же это получается? Значит, мое (и моих ровесников) восприятие девичьей школьной формы как сексуального объекта — ложно? Значит, девичьи фартучки и манжетики просто подвернулись воспаленному гиперсексуальному юношескому подсознанию? И только потому остались в памяти в качестве бесконечно притягательного наряда? И дело все в том, что (как говорил мой старший товарищ, журналист Валерий Леонидович Г-ч) четырнадцать лет такой возраст, когда даже забор некрашеный возбуждает?
Наверно. Во всяком случае, одним из сильнейших эротических переживаний в моей жизни я обязан школьной форме. Как я уже говорил, дом в Москве, в котором мы купили квартиру, расположен был ровно напротив нашей школы. Поэтому я мог себе позволить просыпаться даже в четверть девятого — что и делал в редкие, правда, часы, когда родителей не бывало дома. Вскакивал, быстро одевался, хватал тетрадку — и бегом на первый урок, без завтрака и умывания. И никакой сменной обуви, прямо в кедах или ботинках на тонкой подошве прилетал. Потом уже, на большой перемене, шел домой умыться и позавтракать.
В нашей школе училась девчонка, на год, а то и два старше меня, что жила со мной в одном подъезде. Она была некрасивая, но сексуальная. Впрочем, для меня тогда, прав Валера Г-ч, девяносто пять процентов девчонок были секси, включая даже патентованное страшилище, почти карлицу, одноклассницу Ирину Б-н.
С соседкой по подъезду я знаком не был. Не знал даже, как ее зовут. Она явно вращалась в других сферах. Вы только представьте, какая существует пропасть между шестнадцатилетней сформировавшейся девушкой — и четырнадцатилетним мальчишкой!
