И вот однажды я сидел за партой у окна, и скуки ради смотрел на свою многоэтажку. И вдруг — она появилась в окне на шестом этаже. Видимо, только что вернулась с уроков, потому что была в форме. Задумчиво глядя на улицу, девушка расстегнула пуговки своего форменного платья. А потом, не отходя от окна, сложив крест-накрест руки, взяла за подол и — сняла его с себя! И оказалась в комбинации. Девочка по-прежнему стояла к окну вплотную, так что мне были видны ее голые худенькие плечи. Я, разумеется, возбудился. Сейчас, вспоминая происшедшее, я ни секунды не сомневаюсь, что она видела, как я пялюсь на нее, и устроила представление исключительно, чтобы подразнить меня. Но тогда я просто очумел и не мог оторвать от нее взгляда. Потом она взялась за подол своей комбинашки и потянула ее вверх. Я оказался в состоянии, близком к обморочному. И тут она — СНЯЛА ЕЕ! Как положено, под ней у девушки оказались лифчик и трусики. И животик, чудесный нагой животик. И тогда она потянулась к застежке бюстгальтера — я, кажется, на пару секунд потерял сознание — и в этот самый момент ушла: отодвинулась безвозвратно в глубь комнаты, в полную невидимость. А меня вернул к жизни оклик литераторши:
— Жила! Ты что там размечтался?! О чем мы сейчас говорим?!
…Нисколько даже не сомневаюсь в том, что девочки по поводу большинства из нас, мальчишек, а также по поводу нашей школьной серой формы никаких потаенных желаний не испытывали. И потому, что в четырнадцать-семнадцать лет восхитительный мир секса был для них еще далек. И потому, что сами мы, парни, находились ох как далеко от мужского идеала. И потому, что наши мышиные костюмчики и впрямь не могли вызвать никаких чувств, кроме жалости.
Мы были последним выпуском, что донашивал серую форму. Тех, кто шел за нами, одевали уже в темно-синие пиджаки с накладными карманами и блестящими, якобы клубными, а на деле легкими и дешевейшими дюралевыми пуговицами. На рукаве новой униформы имелся шеврон из кожзаменителя в виде раскрытой книги.
Я ходил в мышином пиджачке с огромной заплаткой в районе правого кармана. Это не считалось зазорным хотя бы потому, что стоила форма рублей шестнадцать. Тогда это являлось изрядной тратой для семейного бюджета. Зачем платить за явно ненужную в хозяйстве новую вещь, когда можно старую залатать. Я таскал починенный мамой пиджак три года. Его было не жалко и по полу извозить, когда мы в рекреациях на больших переменах в скулбол бились. А потом, когда в институт поступил, с большим наслаждением форму выбросил.
Шапка кроличья
Кроличья шапка являлась стандартным головным убором для небогатого и не номенклатурного советского человека. Все наше окружение зимой носило кролика: и мальчики, и мужчины, и девочки, и кое-кто из дам. Совсем уж простые женщины, колхозницы, нацепляли на головы серые шерстяные платки. Впрочем, даже моя мама — сохранилась черно-белая фотография — одно время в шерстяном платке ходила. Не знаю точно почему: то ли денег на шапку не хватало, то ли не могла достать.
Партийные боссы, имевшие постоянный доступ к дефициту, и творческая интеллигенция (периодически выезжавшая за границу), гордо таскали на макушках пыжиковые шапки. (Пыжик, если кто не знает, это молодой олень.) Именно по зимнему головному убору проходил невидимый водораздел между начальством и рядовыми гражданами. Даже анекдот-загадку сложили: «Что такое: кролики идут, пыжики стоят?» Ответ: демонстрация трудящихся 7 ноября. В дате подсказка: 7 ноября без шапки уже холодно. Кролики идут — трудящиеся маршируют по площади. А в пыжиках стоит советское руководство на мавзолее.
Если начальство мужского пола надевало зимой пыжика, то номенклатурные дамочки (а также торговые и околотворческие) предпочитали каракуль, песца или даже лисицу. Шапку из натурального меха или воротник для пальто (но никак не шубу!) могли позволить себе и простые люди: инженеры, учителя, врачи. О, как восхитительно смотрелась лисья шапка на голове у Брыльской в «Иронии судьбы»! Но девчонкам, нашим ровесницам, шапки из настоящего меха не покупали даже самые обеспеченные родители. Опасались: вдруг, не дай бог, украдут в школе.
Кто что на голове носил — это я восстановил лишь сейчас по старой фотографии. Честно говоря, тогда я не обращал внимания на то, у кого какая шапка. И не завидовал. Тогда классовая зависть вообще мало кому была ведома. Мой друг Дима Р-в ходил в бесформенной, слегка драной кроличьей. Однажды он с восторгом рассказал мне, как его мама, Нина Васильевна, рассматривая треух сына и грустно поглаживая облезлый мех, промолвила, использовав слово из нашего, мальчишеского, жаргона: «Совсем у тебя, Димка, ушанка стала хиповая». Нам это ужасно понравилось.
И еще из заметок его мамы. Раз она вздохнула в адрес Димы: «Трудно тебе в жизни будет, парень».
Фраза стала крылатой.
— Димка, ты домашку сделал?
— Не-а.
— Трудно тебе будет в жизни, парень.
И мы заливались смехом — молодым жеребячьим ржанием.
— Пойдем в буфет.
— Денег нет.
— Трудно тебе будет в жизни, парень.
И так далее.
…Когда я вспоминаю Димину маму, мне все время почему-то хочется назвать ее про себя «государыня печка». Она была большая — в ширину, однако язык не поворачивался назвать ее толстой. Крепкая, мощная, коренастая, с большими руками, широкими плечами. Словом, настоящая русская женщина, крестьянка. Вдобавок — хозяйственная, умная, сметливая. Это чувствовали даже мы, подростки. Говорила она с сильным волжским акцентом, припадая на «о».
Вообще-то сейчас я уже старше, чем были в те годы наши родители. Какими же они нам тогда представлялись? Мудрыми. Всевидящими. Справедливыми. Очень взрослыми, почти старыми.
В последний раз я видел Димкину мать на его похоронах. Тридцать лет прошло со времени нашей предыдущей встречи — на его свадьбе. И сорок минуло с того дня, когда мы познакомились. Сорок лет — невообразимо много. Но я поразился тому, как же мало Нина Васильевна изменилась. Разве что слегка поседели и поредели темно-русые волосы, и чуть выцвели глаза. Она обняла меня, заплакала и сказала: «Один ты у меня сыночек остался», — и я почувствовал неловкость.
А отец Димин вспоминается веселым, остроумным человеком — почему-то в майке, он наяривает на балалайке веселую мелодию. Несмотря на майку с балалайкой, был Вячеслав Алексеевич умнейшим, образованным человеком. Военный, да и постарше на одну звездочку званием, чем мой отец — подполковник против майора.
Это обстоятельство тоже нас с Димкой сблизило. Они, как и мы, оказались в Москве недавними пришлецами. Но их, как и нас, конечно, нельзя было назвать лимитчиками.
Вот и еще одно забытое слово, его тоже можно смело занести в книгу пропавших вещей. Сейчас оно повсеместно заменено пришедшим из неметчины гастарбайтером, хотя и не тождественно ему. Гастарбайтер работает за деньги. Лимитчик тоже зарплату получал, однако его целью были не денежные средства, но квартира и прописка в Москве. Приходилось вкалывать по меньшей мере пять лет на тяжелой и непрестижной работе, вроде конвейера на ЗИЛе или АЗЛК, куда никакими деньгами нельзя было зазвать москвичей, чтобы получить вожделенные жилье и прописку в столице.
