Но Димин отец приехал в столицу учиться в Военно-политической академии имени Ленина. Их семья в Москве квартиру в отличие от нашей снимала.
Родители, разумеется, аккуратно расспрашивали меня про новых друзей. А кто у него мама с папой? — был первый вопрос про знакомца. Иногда меня кусала злая муха, и я в ответ орал: «Да какая разница, кто они?! Если папа академик — значит, он лучше, чем железнодорожник, что ли?!» Однако, будучи в нормальном настроении, я, конечно, рассказывал. То, что друга одобрили родители, для двенадцатилетнего мальчишки многое значит. Мои папа с мамой Диму одобрили.
Дорого бы я дал, чтобы посмотреть на нас тогдашних. Ни одной фотографии не сохранилось. Помню только, что мы с моим новым другом оказались одинакового роста: метр сорок шесть. Дима был маленький, худенький, светленький, в белой рубашечке и с аккуратно разглаженным пионерским галстуком. А я как выглядел? Кто знает. Как-то, когда мы стали совсем взрослыми, я спросил его об этом. В ответ он рассказал:
— Тогда, если помнишь, списки, кто в каком классе, вывешивали перед первым сентября прямо на крыльце школы. Тех, кто постоянно в классе учился — перепечатывали из года в год на машинке в алфавитном порядке. А новичков вписывали ниже, от руки. Я пришел тогда к нашей школе числа тридцатого августа, нашел себя: вписан Дэ Р-в. А ниже твоя фамилия. И две девчонки рядом со мной тоже читают список: «Ха, Жила какая-то». А потом первого сентября ты сел на соседней парте и весь урок подавал мне какие-то знаки: подмигивал, рукой помахивал.
И тут я вспомнил давно забытое:
— Конечно! Я сразу заметил, что ты тоже новичок, и решил, что мы просто обязаны с тобой подружиться!
То, что мы оба новички, нас сблизило. А еще мы любили играть в футбол (и смотреть его по телевизору). Плюс к тому любили (как, впрочем, все население Страны Советов, начиная с Леонида Ильича Брежнева) хоккей и Олимпиаду. А в то время два этих высокорейтинговых (как говорят сейчас) телечуда совпали по времени: в сентябре семьдесят второго шли игры в Мюнхене. А советские хоккеисты впервые выехали за океан играть с хвалеными канадскими профессионалами. Ну а человека, с кем ты смотрел самый первый матч суперсерии Канада — СССР, разве забудешь! Или как наши баскетболисты выиграли на последних секундах у американцев в финале Олимпиады.
Поэтому тем для общения нам хватало, и очень скоро мы с Димой стали неразлейвода.
Когда сейчас говорят о двух мужчинах (и парнях): неразлейвода или они близкие друзья — это звучит слегка двусмысленно. В прежние времена с нетрадиционной ориентацией было проще — в том смысле, что ее не существовало (во всяком случае, в нашей среде), поэтому близость двух (трех, четырех) мужчин означала всегда близость только духовную, и никакую больше.
Когда ты в детстве или в отрочестве встречаешься с хорошим, умным, талантливым человеком, тебе поневоле кажется, что и все последующие люди на твоем жизненном пути будут такими же: светлыми, толковыми, даровитыми. И когда этого не происходит и попадаются все больше бестолочи, бездари и безмозглые или просто никакие, ты начинаешь удивляться: разве так бывает? Да разве такого я ждал?
Трусы семейные сатиновые
В те года мужики (и тем более ребята) ходили в сатиновых трусах — синих и черных. Белых, равно как и других цветов, практически не было. Существовали, правда, трусы спортивные. У них расцветка позволялась любая. В них ребята ходили на физкультуру. У меня таковых было две пары: синенькие с полосой и красные. На физ-ре под них поддевали плавки, чтобы хозяйство не выпадало наружу. Для мужских первичных половых признаков существовал тогда эвфемизм: хозяйство.
Синие трусы — почти по колено — были частью армейского форменного обмундирования. Их выдавали в каптерках вместе с сапогами, портянками, гимнастеркой. У меня сохранилась фотография — одна из немногих, сделанных на военных сборах в тысяча девятьсот восемьдесят первом году, больше тридцати лет назад. На ней запечатлены будни курсантов — короткие минуты активного отдыха. Мы, расставившись в кружок, играем в волейбол. По нынешним временам — уморительное зрелище.
Мы стоим на песочке на берегу то ли озера, то ли речки, то ли пруда. На дальнем плане, за нашими спинами, видны цивильные отдыхающие в купальниках и плавках. Мы же голые по пояс, без гимнастерок и штанов. Из сапог торчат нагие ноги. Чресла прикрыты сатиновыми трусами. Они длинные, чуть не по колено. Даже на черно-белой фотографии видно, что они — синие.
Интересно, что в арго нашем не было для них никакого наименования. Сейчас их сколько угодно. Труселя, к примеру. Или трусняки. Однако в те годы — нет. Возможно, потому что в брежневские времена все социальные слои (даже армейские) были целомудренней, чем нынче. Для многих стыдных вещей не было тогда общепринятого эвфемизма: ни для члена, ни для влагалища, ни для совокупления. Ни для трусов.
В армейском, строго выверенном лексиконе, однако же, есть названия для всего на свете. Форма одежды в сапогах и трусах называлась по-военному «форма ноль». По утрам дневальные орали:
— Р-рота, подъем!
А командиры взводов наперебой вторили:
— Первый взвод, подъем! Второй взвод, подъем! Третий взвод, подъем! Подъем — тридцать секунд, на физзарядку строиться, одежда по форме ноль!
А в репродукторе звучал гимн Советского Союза. И с его последними аккордами мы, ссыпавшиеся по лестнице, уже выстраивались, поеживаясь от утреннего холодка, на плацу у казармы, голые по пояс, в трусах и сапогах. И мысль о том, что вся Советская армия в данную минуту выбежала из своих казарм и готова, если поступит приказ, хоть стратегической ракетой пульнуть, хоть танковую атаку устроить — это, знаете ли, внушало гордость, аж морозец от сопричастности слегка пробирал.
Термин «форма ноль» или «по форме ноль» в те годы успешно выскочил из рядов Советской армии и загулял в устной речи. В среде молодежи «одета по форме ноль» говорилось о девушке, не надевшей под кофту или платье бюстгальтер. Советский Союз был государством целомудренным, и увидеть выпиравшие из-под маечки точки сосков удавалось весьма редко. И зрелище это оглушало, знаете ли.
Зато, когда мы отправились в стройотряд в ГДР, куда я поехал девятнадцатилетним, посмотреть было на что. Чуть не каждая вторая фройлен или даже фрау выступала без лифчика под сарафаном или майкой. В случае со светлой блузкой можно было рассмотреть и оценить форму груди.
Запад он и есть Запад. А тогда продолжалась сексуальная революция. Креп феминизм. Девочки жгли бюстгальтеры. Отголоски капиталистических движений доползали и до стран восточного блока. В результате нам, парням, особенно советским, приходилось в ГДР туго.
Но вернемся к трусам. В противовес труснякам семейным в СССР существовали также трусы блядские. Они были импортными — индийскими, что ли — и потому остродефицитными. Мужики обычно их надевали только по случаю. Как бы сказать, «на выход». Помню, когда я уже женился, как наша соседка по коммунальной квартире, Марина, разорялась: «Ты опять надел свои блядские трусы! — кричала она своему мужу Володе. — К ней идешь? Смотри, назад не пущу!» По нынешним временам ничего уж такого постыдного в тех труселях не было. Просто плавочки, причем асексуально белого цвета. А вот поди ж ты! Наденешь их на свидание, и ты король.
